Протянула руку, назвала себя по имени-отчеству. Растерявшись от столь официального представления, я несолидно буркнул только имя и стушевался. Но женщина словно не заметила моего смущения, принялась непринужденно о чем-то расспрашивать меня. И сама стала рассказывать любопытные истории.
Вероника Григорьевна, так ее звали, работала в детприемнике, куда доставляли беспризорных детей. Каждый день она принимала личное участие в судьбах многих людей. В судьбах чаще всего печальных и горестных, потому что может ли быть иным детское сиротство и неприкаянность. Мне было понятно и небезразлично то, что рассказывала Вероника Григорьевна. Не мог понять только, почему кое-кто из ребят норовил сбежать из детприемника. По ее словам получалось, что кому-то просто нравилось бродяжничать. Слушая Веронику Григорьевну, я старался уловить, насколько искренне она сама относится к ребятам, о которых говорит.
Как только появилась и заговорила эта женщина, я понял: ей очень хочется произвести на меня благоприятное впечатление, расположить к себе. Уверенность в том, что ей это удастся, ощущалась во всей ее волевой, ладной фигуре, прямо и тепло проникающем взгляде, вкрадчиво струящемся голосе.
И в самом деле, я даже не успел заметить, как очутился под ее обаянием, которому ни в коей мере не могла повредить даже моя настороженность, вызванная ее нарочитым желанием понравиться.
— У нас в детприемнике третью неделю живет славный парень, Колей зовут. Рисует чудесно, помог мне стенгазету выпустить. Если задерживаюсь вечером, провожает меня. Удивительно тонкая душа.
— А бежать не желает? — поинтересовался я.
— Нет, хотя и в детдом не спешит определяться. Да и мы к нему привыкли.
— Это тот, которого я давеча видел у тебя дома? — проговорил отец.
А они уже на «ты» оказывается, подумал я.
— Откуда же он к вам попал? — поинтересовался я, стараясь не вникать во взаимоотношения отца с Вероникой Григорьевной.
— Сложно все, — вздохнула женщина. — Все нынче перепуталось, переплелось. Много узлов после себя война оставила, еще не скоро распутаем. А рубить нельзя по живому. Воспитывался Коля у бабушки под Москвой. Отец с матерью на фронте были. Отец погиб, мать замуж вышла. Бабушка умерла. А Коля наотрез отказался жить с матерью, убежал, скитался. Мать и муж матери, Колин отчим, чудные люди, приезжали, обрадовались, что мальчик нашелся, хотели забрать. А он ни в какую. Говорит: «Убегу, если заберете». Я спрашивала Колю: «Может, тебя отчим обижает?» — «Нет, — говорит, — не обижает». — «Почему же ты не хочешь жить с ним?» Молчит.
— А может он против того, чтобы его мать женилась на другом? — предположил я.
— Вышла замуж, — улыбнувшись, поправила Вероника Григорьевна. — Конечно, есть в детях такой эгоизм. Но это ведь жестоко.
— Что же тут жестокого? — упорствовал я. — Не может видеть на месте отца другого человека.
— Но разве кто-нибудь виноват, что семья разрушилась? Война виновата, — оправдывающе вставил отец. — Надо бы понимать, не маленькие.
Мне показалось, что он имеет в виду меня. Вероника Григорьевна укоризненно глянула на него, дескать, зачем вмешался.
— Больно, конечно, я понимаю, — проникновенно согласилась Вероника Григорьевна, — но надо и о других людях подумать. Мать Колину жалко ужасно.
Вероника Григорьевна потупилась, внутренне насторожившись, как бы желая проникнуть в мои мысли и настроение.
Мне даже показалось, что вся эта история с Колей возникла сейчас не без умысла выведать и прояснить наши возможные отношения, или хотя бы приблизиться к ним.
Уловив тягостную паузу в разговоре, Вероника Григорьевна потянулась к сумочке.
— А я, милые мужчины, кое-что для вас припасла, вы ведь, кажется, чаем обещали угостить.
— Да, конечно, — засуетился отец и отправился на кухню ставить чайник.
Вероника Григорьевна, совсем уже освоившись, принялась хлопотать у стола, расставляя посуду.
Это почему-то задело меня. Уже хозяйкой себя чувствует, подумал я. Я не был против того, чтобы отец устроил свою жизнь. Ведь он совсем одинок, мой отец. Но что-то вздорное, неприязненное против Вероники Григорьевны и ее влияния на нашу привычную жизнь, необъяснимо вскипало во мне помимо моей воли.
Зазвонил телефон, и я подумал, что это может быть Люся. Дни, когда мы не виделись, были моим непрерывным ожиданием ее голоса, ее появления.
Люсина болезнь стала нашей первой разлукой, смягчаемой в какой-то мере телефонными звонками. Но на этот раз звонила не она, а Славик, ее сосед.