Люся познакомила нас недели две назад, и мы даже побывали у Славика в гостях. Он жил в Люсином доме, на втором этаже, куда вела деревянная лестница с лоснящимися перилами. Славик был студентом автодорожного техникума. Светловолосый крепыш с доброй большеротой улыбкой на курносом лице, он пользовался особым доверием и расположением Люси, которая нелегко сходилась с людьми. В свою очередь, Славик был по-мальчишески нежен с Люсей. Что называется, предан ей, как это бывает между парнем и девушкой, связанными чистой дружбой и доверием. Я подозревал даже, что Люся посвятила Славика в наши с ней отношения, потому, благоволя к Люсе, он так же дружески отнесся ко мне.
Просторные, не загроможденные мебелью комнаты, где жил Славик, могли бы показаться совсем пустыми, если бы не многочисленные картины на чистых, белых стенах. Картины были всякие, в рамах и без них, побольше и поменьше. Написанные маслом не очень еще умелой рукой, они производили разное впечатление. Среди аляповатых и безвкусных было несколько симпатичных пейзажей. И две или три странных не то маски, не то лица, нарисованные пастелью и угольным карандашом.
Оказалось, все это писал и рисовал Славик. А еще он любил природу. Часто ездил с отцом на охоту, и те пейзажи, которые ему запоминались, переносил потом на полотно.
Мы посидели у Славика, поговорили о том о сем, посмотрели его работы, и я подумал, что благодаря Люсе он будет нашим общим другом и союзником во всем.
Сейчас Славик звонил по просьбе Люси. Она передала, что встретимся у него.
Я положил трубку, у меня был, вероятно, такой озадаченный вид, что Вероника Григорьевна все поняла. Пил чай обжигаясь, ловя на себе ее сочувствующий взгляд.
— Вы куда-то торопитесь, вам надо уйти? — не церемонясь, в упор спросила женщина.
— Да, к товарищу, звонил только что, — восхищенный ее наблюдательностью и прямотой, проговорил я, отодвигая чай.
Я даже не заметил, что она предупредительно обратилась ко мне на «Вы». Так же незаметно эта форма обращения вошла у нее в привычку. И даже став моей мачехой, Вероника Григорьевна обращалась ко мне на вы, что в общем подчеркивало не только мой уже не детский возраст и не слишком большую разницу в годах между нами, но было той мерой отчужденности, которую она, вероятно, сразу хотела установить между нами на будущее.
Только много лет спустя, я понял, сколь дальновидными могут быть женщины, мечтающие устроить свою жизнь.
— К какому еще товарищу ты собрался? — поинтересовался отец.
К моему удивлению, я не уловил в его голосе особого неудовольствия тем, что намерен покинуть их общество. Да и Вероника Григорьевна, по-моему, толкала меня на это. Слава богу, а я-то боялся их обидеть своим исчезновением.
Я спешил к Люсе, еще не задумываясь над тем, что с этой минуты меняется вся наша жизнь, что я в большей мере, чем когда-либо, предоставлен самому себе, что у отца другая семья. Я спешил к Люсе.
Когда, запыхавшись от быстрой ходьбы, поднялся к Славику, Люси еще не было. Озабоченный Славик сидел на табурете посреди комнаты, расставив на диване и на полу вдоль стен свои пейзажи, этюды и наброски, которых я раньше не видел.
— Вот помоги выбрать на выставку что-нибудь из моей мазни, — попросил Славик.
— На выставку? — удивился я.
— Изобразительного творчества студенческой молодежи города.
В рисовании я никогда не проявлял ни малейших способностей, ни в детстве, ни потом. Завидовал всем, кто владел этим даром. Зрителем же был пристальным и, кажется, понимал кое-что.
Люся все не шла. Мы отобрали для выставки три Славкины работы. На одном полотне был изображен возвратившийся с войны солдат. Вот он на пороге родного дома, у ног только что снятый с плеча вещмешок, за спиной в проеме двери — сад и клочок синего летнего неба. Можно было даже не спрашивать, откуда у Славки этот сюжет. Наше детство, исполненное горьких разлук и счастливых встреч, продиктовало его. И как знать, может сам отец Славика стоит на пороге дома.
Более всего меня почему-то тронул небольшой пейзаж, простенький и немудреный: заболоченный луг и на переднем плане заросли не то осоки, не то камыша. А в колорите и в самом ощущении натуры было столько достоверности, что, казалось, лоснящиеся листья болотной травы, острые как лезвия бритву, наполняют воздух медленным шуршанием.
— Ты думаешь, в этом что-то есть? — спросил Славик, видя мой интерес к пейзажу. — А ты знаешь, как он мне запомнился? Смехота да и только. У кромки болота, при выходе на луг поразительно одинаковые купы этой травы. Мы с отцом отправились минувшей осенью на водоплавающую и не учли этого. Приехали под вечер, припрятали в таком вот кустике вещи, взяли только ружья да по десятку патронов, пошли стрелять, пока не смерклось. А когда выбрались через час из болота, тык-мык, а найти кустик не можем. Все одинаковые. Полночи пролазали, озябли, голодные, все там в злополучной осоке — и фуфайки, и продукты. Только на следующее утро нашли, и то случайно. Чехол от ружья торчал из травы. Кустик мне так запомнился, что потом снился по ночам, пока не написал.