— По-моему, она и с учителями такая же. Переживем как-нибудь. Только бы дома у тебя обошлось.
— Ты, кажется, начинаешь понимать все, как следует, — похвалила девушка.
— Взрослеем, — пошутил я. — Между прочим, могла бы не лизать снег после болезни.
Люся послушно отстранила от губ снежку и, размахнувшись, неловко по-девичьи швырнула в сторону забора. Влажный комок гулко ударился о доску и прилип к ее бурой, шершавой поверхности.
Отца дома не было, хотя возвратился я довольно поздно. Вероятно, он пошел провожать Веронику Григорьевну и застрял там. Я привык ночевать дома один. Отец часто уезжал в командировки и отсутствовал по несколько дней. Я подумал: теперь он будет отсутствовать еще чаще.
Разбирая ко сну постель на одной из железных коек, стоящих во второй комнате, я наткнулся на свою школьную сумку и не без некоторой озабоченности вспомнил, что завтра у нас две контрольные — по алгебре и, по химии. В определенном смысле это даже хорошо, не нужно делать уроков по этим предметам.
Мысли об уроках и о школе показались сейчас малозначительными по сравнению с событиями, которые происходили в нашей жизни: женитьба отца, наша подвергающаяся испытаниям дружба с Люсей.
Как бы исподволь, а по сути чем-то обусловленная, вновь замаячила мысль об устройстве на работу. С этой мыслью я разделся и лег в постель. Но не мог сразу уснуть. Куда меня возьмут без специальности, подумал я, и вспомнил, как в минувшем году на вечере познакомился с одним парнем. Он был старше меня, отслужил армию и теперь плавал на судах «Совтанкера» мотористом. Сюда приехал из Одессы навестить сестру, учившуюся в торговом техникуме.
Не без зависти слушал, как Николай своим глухим голосом живописал морскую службу. Одно упоминание Сингапура и Кейптауна, где он побывал, кружило голову. Он говорил «ходили» вместо «плавали». При нем была всегда масса иностранных безделушек, брелков, авторучек, календарей, но не это меня занимало.
Коля вовсе не был ни хвастуном, ни фанфароном, напротив, он был на редкость скромным, даже застенчивым человеком, что в значительной степени усугублялось его плохим слухом. Улыбающееся его лицо было, как правило, напряжено. Изредка он переспрашивал, бывало, просто улавливал смысл, кивал головой, приблизительно ориентируясь в разговоре. Но факт оставался фактом, Николай плавал, ходил в загранку и, видя, как я завидую ему, запросто обнадеживал:
— Чего там, кончишь школу — приезжай. Можно даже и после девятого. У меня и вовсе семилетка, справляюсь. Пройдешь курсы электриков или, опять же, мотористов.
Предложение Николая было заманчивым, хотя уезжать в другой город, тем более теперь, когда была Люся, не собирался. Но подумав о работе, вспомнил и о нем. Где-то он сейчас, какие воды бороздит его судно, в каком порту швартуется?!
А куда пришвартуюсь я? Слово «пришвартуюсь» в том случае, в каком я его употребил сейчас, показалось неуместно грубым и пошлым. Словно речь идет, чтобы где-нибудь удобно пристроиться, к чему-нибудь ловко пристать. Я усмехнулся, уловив, сколь различно может звучать одно и то же слово.
Никогда ранее я не занимался подобным делом и, вообще, не был склонен к самокопанию и рассудочности, да еще по ночам. В последнее время на меня что-то нашло. Помимо Люси и Славика с его живописью был еще один человек, общение с которым не могло не влиять на меня, на мою душу, открывая что-то удивительное, неведомое ранее.
Жила в нашем дворе семья — два брата Игорь и Олег. Старший — Игорь, окончил железнодорожный техникум и работал машинистом. Так вот старший, плечистый, курчавый Игорь, неизвестно почему увлекался Маяковским. У него была отличная память, и он готов был бесконечно цитировать строки поэта, целые главы из поэм, сцены из «Бани» и даже статьи и письма.
Я показался Игорю подходящим объектом, неофитом для посвящения в число маяковистов, каковым он уже, несомненно, считал себя.
В ту пору мы проходили, вернее, зубрили по программе «лучшего, талантливейшего поэта». Многого не понимали, не вникали в смысл, не говоря уже о том, что некоторые подробности из жизни поэта, которые бы помогли разобраться в его творчестве, были нам вовсе неизвестны.
Однажды Игорь остановил меня посреди двора и возбужденно спросил:
— Ты читал предсмертное письмо Маяковского?
— Где же я мог читать?
— И не слышал? Тогда вот слушай, — он сделал паузу, предвкушая, как поразит меня сейчас тем, чем был однажды поражен сам. «Любовная лодка разбилась о быт…» Сейчас бы это могло показаться сентиментальной для Маяковского метафорой.