Юлия Михайловна, спокойная, строгая, педантичная, типичный преподаватель математики, продолжала стоять надо мной, и мне ничего не оставалось, как взять в руки перо и начать переписывать условие задачи. Пока я это делал, я обнаружил: задача действительно не так уж сложна, и, хотя я был не силен в математике, мне не составляло особого труда решить ее.
К примерам я даже не приступил: прозвенел звонок. Не переписав задачу начисто, сдал все и с облегчением вышел из класса.
Ребята были еще оживлены. Выясняли друг у друга правильные ответы. Только Лелик, независимый и тихий, стоял в стороне и со спокойной уверенностью отвечал, когда к нему обращались. Именно эта уверенность в своих знаниях делала его, тщедушного, мелколицего, куда солидней своих сверстников.
Меня нисколько не занимали эти разговоры, они были столь же далеки от меня сейчас, как недавняя контрольная, как все происходящее в школьном коридоре — от шумной возни малышей до степенного шествия педагогов.
Если бы не контрольная по химии, которая предстояла на третьем уроке, я бы ушел. Не хотелось подводить Петра Ивановича.
Направляясь в учительскую, с журналом под рукой продефилировала Салтычиха. Увидав меня, многозначительно ухмыльнулась. Мне даже показалось, ей что-то известно. Уж не она ли заварила кашу? На нее все похоже. Помнится, Люся упоминала, что учительница физики знакома с Люсиной соседкой, а через ту могла наговорить кто знает чего Люсиным родителям.
Как оказалось, все именно так и было. С той только разницей, что Салтычиха сама явилась к Люсиной маме, и якобы по поручению школьной общественности обратила внимание родителей на неблаговидное поведение дочери.
Вечером мы встретились с Люсей в переулке подле ее дома. Всхлипывая и содрогаясь худеньким своим телом, она рассказала мне все. Мать почти слово в слово передала Люсе их разговор с Евдокией Саввишной, присовокупив к нему свои упреки и суждения.
— Она сказала, что я ученица вечерней школы, соблазняю мальчиков с дневной, что мы слоняемся по ночам, что мы чуть ли не любовники с тобой. И все в таком же духе.
Люся плакала, и я не знал, чем ее утешить.
— Я пойду к ней и все скажу, — решительно и гневно заявил я. — Я все ей скажу.
— Что ты, что ты! — испугалась Люся и даже перестала плакать. — Ты себе только навредишь.
— Чем это я наврежу? Пусть не думают, что кого-то пугают их сплетни, их злые языки.
— В эту школу я больше ходить не буду, — твердо, как что-то окончательно решенное для себя, сказала Люся.
— Почему же, наоборот, — возразил я. — Назло им всем ты должна ходить.
— Не хочу их видеть. Да и тебе будет лучше.
— Что мне? Я ведь не о себе беспокоюсь. Пусть знают, что мы вместе и что нам нет дела до их сплетен.
Во мне, словно неостановимый моторчик, бурлило негодование и решимость. Так случалось, всякий раз, когда сталкивался с несправедливостью.
— И почему мы с тобой такие невезучие, — сказала Люся.
В ее словах прозвучали нотки смирения, чего у нее ранее не бывало и что встревожило меня.
— Как это невезучие? Мне, например, очень повезло, что встретил тебя.
— А то, что у нас неприятности постоянно и многие против нас?
— Ерунда. У каждого человека бывают неприятности. У меня, если хочешь знать, сколько раз бывало так, а потом все налаживалось.
Люся подняла воротник старенького куцего пальто, словно прячась в него от ветра и от всего, что ей угрожало.
Разговаривая, мы незаметно удалялись от ее дома, но шли не в сторону центра, а в сторону вокзала. Там было глуше и никто не мешал нам. В темных, плохо освещенных улочках и переулках было ветрено и сыро.
— Я перейду в эту школу, — указала Люся на приземистое кирпичное строение за забором.
Одноэтажный дом с непомерно большими окнами был десятой вечерней, пользовавшейся в городе неважной репутацией. Здесь оседали неуспевающие ребята из других школ. Кроме того, десятая вечерняя славилась своими хулиганами, такими известными на весь город сорвиголовами, как Брыкин и Харченко.
Но все-таки я рад был, что вместо слез и мешающего разобраться во всем смятения Люся заговорила о чем-то конкретном. Я было думал, что она вовсе хочет оставить школу, когда ей до окончания оставалось полгода.
Окна были освещены, и за ними виднелись макушки голов сидящих за партами.
— А что ты скажешь, если я перейду в вечернюю? — в первый раз рискнул посвятить Люсю в свои планы.
— Ты? Зачем это тебе?
Мгновение поколебавшись, я не стал говорить пока об устройстве на работу.