— Правда, далеко не все это поняли, — подал вдруг голос возница. — Ты ведь это хотел сказать, бригадир?
— В общем, да, — помедлив, кивнул Тучко. — По совести сказать, ты один понял все по-настоящему, Яр. До сих пор не знаю, почему ты вообще с нами оставался.
— Чего тут думать? — отмахнулся берендей. — Во-первых, я присягу давал. Хоть и сдуру, но присягами не бросаются. А во-вторых… ты без меня таких бы дел наворотил…
— Тоже верно, — сказал Тучко Персефонию. — Яр меня много раз от греха спасал. Лютовать не давал… Даже этих, «братство» это наемное, одергивать умел — у него-то и я научился.
На минуту воцарилась тишина. Персефоний глядел на широкую спину берендея, скалой закрывавшую залитое лунным сиянием небо, и дивился про себя, до чего пестрое было у Тучко войско.
— Слышь, бригадир! Может, скажешь все-таки, что у тебя за беда стряслась? Знаешь ведь: если дело стоящее, так я с тобой пойду.
— Да нет, Яр, то-то и оно, что дело так себе. Не то чтобы совсем уж дрянь, а так…
— Не за идею, часом? — осторожно спросил берендей.
— Нет! — хохотнул Тучко. — Хватит с меня идей.
— Это хорошо. На идеи у тебя никогда чутья не было. Впрочем, кто бы говорил…
Они опять помолчали. Лес сомкнулся уже с обеих сторон дороги, из-под деревьев несло сырой прохладой и пряными запахами, в которых терялся табачный дым. Еще под крышей брики витал запах меда, от которого странным образом делалось тепло на сердце.
Персефоний любил мед — в нем было что-то от солнца.
Хмурий Несмеянович курил, лежа на боку и стряхивая пепел на жесткую ладонь: дно повозки было устлано сеном. Дотянув самокрутку до пяточки, он щелчком выбросил окурок на дорогу. Персефоний проводил взглядом красный огонек. Тучко потянулся и улегся вдоль левого бортика.
— Яр! Ты вообще-то как устроился?
— Недурно.
— Жену нашел?
— Нашел.
— Как она?
— Теперь хорошо.
Персефония спокойный тон обманул, а Тучко напрягся.
— Ты выразись пояснее, звеньевой!
— Куда яснее-то? Там всем хорошо…
Хмурий Несмеянович глухо выругался.
— Зачем так, бригадир? Все там будем. Могилку я ей справил, службу отстоял… Потом было к старикам махнул, но они, сам понимаешь, теперь в другой стране, а мне там… Да и скучновато у них. Простите, говорю, а я там, в Кохлунде, себе местечко присмотрел. Вернулся. Вот, пасеку завел. Еще раз жениться надумал.
— Ну вот, а сам говоришь: «С тобой пойду, только скажи»… Куда тебе от невесты? Берендейка?
— Не. Русалка вдовая.
— Хороша?
— Спрашиваешь! Ну, вот тебе и Шинельино. Теперь, значит, на объездную дорогу?
Лес расступился, открыв уютную речную долину. Звезды качнулись и поплыли вправо: брика заворачивала на дорогу, которая бежала по краю долины, ей пользовались во время разливов. Из селения ее видно не было.
— А то смотри, бригадир, может, завернем ко мне? Медовухой угостимся.
— Забудь… Эй, ты что, хочешь сказать, где-то поблизости обосновался?
— Да прямо за Носовским хутором, на Бульбине.
— Проклятье! А ну, поворачивай в Шинельино! Лучше уж там наследим…
— Да брось ты, бригадир. Ребята меня не видели. Только Ляс признал, когда с ножом запрыгнул, только он, я думаю, другим не скажет.
— Он не скажет… А все равно, нечего тебе со мной светиться, когда на хвосте Эргоном сидит. Вот как мы сделаем: ты мне брику оставишь и потопаешь домой, а я в Шинельине отмечусь без тебя и дальше двину. Места-то не чужие, знакомых тропок предостаточно.
— Реквизируешь, значит, бригадир?
— Ну нет, до такого не докатился! Меняю на денежные знаки, имеющие хождение.
Тучко сел, подтянул к себе мешок и, порывшись в нем, вынул несколько перетянутых резинками пачек.
— Персефоний, — попросил он, впервые назвав упыря по имени, — помоги отсчитать, а то ни пса не вижу. Во что ставишь свой тарантас, Яр?