Сейчас даже интересно стало: сумел бы что-то изменить такой юнец с горящим взором, как упырек по имени Персефоний, в те роковые дни? На Четвертом — нет, конечно, его бы никто не заметил, потому что и у всех глаза горели. Но вот на Третьем — ах, жаль, не нашлось на Третьем вече того, кто вот с таким же лицом взлетел бы на трибуну и закричал: «Хватит этого скоморошества! У нас есть Закон — если не нравится, меняйте его, но не топчите, не насмехайтесь над ним, не превращайте его в посмешище!»
Самого Хмурия Несмеяновича когда-то остановил именно такой взгляд… Впрочем, в глубине души он, конечно, знал: ничего бы не изменилось, случись его фантазия на самом деле. В смене вечей была своя закономерность, своя неизбежность, и все, что на них происходило, было лишено воздействия случайностей и неожиданностей — как весна не может не сменить зиму, как спад не может не уступить место новой волне.
Волны, волны захлестывали страну. Алые сумерки. Войска. Баррикада. Потом лес. Партизанщина. Холод, голод, и все время нужно идти, бежать, шагать и бежать или таиться — и снова бежать. Стычки разного масштаба, марш-броски. Споры у костров.
Потом Пятое вече — Лесное. Очень вовремя: уже и до самых упертых стало доходить, что вся эта герильясовщина не только ничем хорошим — вообще ничем закончиться не может. И вдруг: всеобщий сбор, Вече, а там — единым фронтом, с нами Бог, и кое-кто нам помогает. Возы с заграничным оружием и обмундированием, провиантом и фуражом. И — новая волна до самого Шестого веча, которое могло бы стать зеркальным повторением шутовского Третьего, да только не перед кем было ломать комедию: лесные братья стали толстокожи, замотанный бинтами Победун с лицом, вроде как опаленным огнем сражений, и бледная Дульсинея с тесаком, сделанным из лезвия косы, их уже не трогали, равно как и прожекты грядущего благоденствия.
И тут, поразительно вовремя, Перебегайло, не слушая возобновившихся за его спиной шепотков о ренегатстве, заявил, что готов обеспечить перемирие. Бойцы за суверенитет оживились. В мгновение ока все три лидера вновь оказались на гребне волны.
Волны, волны, взлеты и падения…
Хмурий Несмеянович прошел их все.
Ошибка? Да будет вам, господа, неужели вы верите, будто он не знал, во что ввязывается? Ну-ка, посмотрите внимательнее на Хмурия Несмеяновича — разве хоть в чем-то он похож на невинную овечку, разве есть в нем что-нибудь от наивного ребенка? Если он и глуп, то не как баран, если склонен верить, то не как дитя.
Все он понимал. И когда «ура» кричал со всеми, и когда плакал, наблюдая, как перессорившиеся лидеры называют друг друга продажным гадом и воровкой на доверии, и когда слушал человека с незапоминающимся лицом…
Почему он при этом оставался верным адептом независимости? Как ни тяжек труд крестьянина, он благодатен, а в семье Тучко все были крепкими хозяевами. Отчего было не жить, как прежде жилось?
Может, и жил бы. Да угораздило их с братом закрутиться в вечевом вихре. И пошли-то в первый раз так, интереса ради… Но запало в душу неведомое доселе чувство сопричастности чему-то великому, необъятному, судьбоносному. Нет, не так. Если уж до конца откровенно, легкость их подкупила. Ведь ни поле не вспахали, ни гвоздя не забили, да что там, даже до трибуны не добрались (хотя в какой-то миг очень захотелось) — а мир перевернули! Казалось, во всяком случае, именно так…
И даже странно стало, как он прежде без всего этого обходился. Что такое крестьянин? Хоть сто раз хорош будь — но чем ты отличаешься от любого другого толкового крестьянина в империи, да и во всем мире? А тут вдруг выясняется, что ты как раз-таки лучше всех: и древнее, и мудрее, и храбрее, и никто с тобой сравниться не может, ни один другой народ, а уж имперское быдло подавно.
Разумеется, во всем этом Хмурий Несмеянович признался себе далеко не сразу. Прежде довольствовался другим объяснением, в котором, надо сказать, тоже была немалая доля истины. Он как будто предчувствовал будущее и догадывался: все равно никуда не деться.
Давно уже бродила в народе какая-то смутная энергия, во что-то она должна была вылиться. Энергия, недостаточная для свершения, для подъема, скорее сходная с энергией, скапливающейся в готовой рухнуть лавине. Первыми ею воспользовались организаторы мерзкого фарса — что ж, им она и подчинилась, и уже нельзя было остановить волну.