Ной как с цепи сорвался. Тенистая прохлада, аромат плодов, щебетанье птиц — все это ударило ему в голову и опьянило его. Он бегал от одного дерева к другому, срывал и ел, срывал и бросал, прятал в карман, топтал… Маринка не мешала; наоборот, она еще помогала ему выбрать самые отборные и спелые, указывала лучшие сорта и набивала ему карманы.
Когда наконец Ной, весь разгоряченный, усталый и обессилевший от счастья, с карманами, полными яблок, груш и слив, пыхтя и сопя, возвращался домой, он в воротах снова наткнулся на отца. К счастью, тот его не заметил: вместе с каким-то мужиком отец помогал лошадям сдвинуть с места тяжелую, груженную бревнами телегу. Слава Богу! Ной благополучно проскользнул в дом, незаметно сунул топорик на место, а яблоки, груши и сливы спрятал на сеновале над конюшней, зарыв их до поры до времени в сено…
С того времени пустошь и сад стали излюбленным местом свиданий Ноя и Маринки. Они пользовались каждым удобным случаем, чтобы встретиться там; ложились в тени деревьев, бросались в высокую траву, резвились. Все это проделывалось тайком, потому что как раз тогда между соседями пошли большие нелады и ссоры. Скурипин, постоянный их спутник, не протестовал и не выдавал их. Маринка приказывала ему молчать, и он молчал. С течением времени он даже привязался к Ною, встречал его радостными прыжками, вилял хвостом, смотрел ему в руки, так как Ной всегда что-нибудь приносил с собой для Маринки и для Скурипина.
Однажды Маринка, не без колебаний и с большими предосторожностями, впустила Ноя к себе во двор. В первую минуту Ной почувствовал себя перенесенным в чужой мир. Скоро, однако, он оправился и побежал к конюшне посмотреть на Малыша. К его огорчению, конюшня оказалась запертой, и он мог только заглянуть в щелку. Острый запах теплого навоза ударил ему в нос; когда глаза его несколько освоились с полумраком конюшни, он увидел стоящего у яслей маштачка — и не мог оторваться.
— Ми-и-ленький мой! — тянул Ной умиленным и растроганным голосом, не спуская глаз с лошадки. Потом потихоньку, на цыпочках, он отошел от конюшни к забору и через узкую щель заглянул во двор отца. Ему показалось диким, что он стоит здесь, во дворе крестьянки, и смотрит в отцовский двор. Если бы папа и мама узнали об этом! Двор и все находящееся в нем кажется ему отсюда, сквозь щель, совершенно иным. Другое освещение, другое расположение — все шиворот-навыворот. Вот и сам папа! — «Хи-хи-хи, — Ной втянул голову в плечи и тихонько захихикал про себя. — Папа стоит между поленницами и ничего не знает! Захочу — сострою гримасу, покажу ему язык… Ку-ку!»
Ханино-Липа обернулся в недоумении, а Ной испуганно отодвинулся в сторону, постоял и, осторожно ступая, направился к дому Скурипинчихи. Заслонившись ладонями от света, он прильнул к стеклу окна. Внутри было сонно и безмолвно: большая кровать с многочисленными перинами и подушками, горой вздымавшимися к потолку, массивный, обитый жестью и окованный железом сундук с большим висячим замком; белые деревянные скамьи и стол; иконы в красном углу. Ной обернулся и стал глазами искать Маринку. Она сидела, по своему обыкновению, на завалинке, а у ее ног лежал Скурипин.
— Маринка, ты ходишь в церковь? — тихо спросил Ной. Она отрицательно покачала головой.
— Почему?
— Я сторожу двор.
— А где ты спишь зимой?
— Дома.
— С нею на кровати?
— На полу.
Ной подошел, сел на траву рядом с собакой у босых ног Маринки и поднял на нее глаза, полные участия и жалости. Он хотел спросить ее о чем-то, но удержался.
У Маринки в глазах стояли слезы.
— Что ты плачешь, Мариночка: тетя бьет? Есть не дает?
Плечи Маринки задрожали от сдерживаемых рыданий, из глаз брызнули слезы.
— Не надо, Мариночка, — утешал Ной, положив руки к ней на колени, — не плачь… Я буду приходить к тебе каждый день, ей Богу!