Между тем, пустошь все сильней и сильней манила к себе Ноя. Однажды, когда Ною совсем уж некуда было деваться от безделья, он не удержался и прокрался туда. Очутившись на пустоши, он сейчас же заложил вход валявшейся там доской и с легким сладостным страхом оглянулся вокруг. Ничего! Пустошь та же, что и всегда. Буйно разросшийся бурьян и репейник млеют, блестя под отвесными лучами солнца. Из моря травы выступает покатая спина большой свиньи; слышно хрюканье поросят; свинья жрет и хрюкает, хрюкает и жрет. Не Маринкины ли это свиньи? Тсс!.. Трава заволновалась и зашуршала. Рой белых и черных бабочек закружился в воздухе. Ной насторожился. Какое-то существо, скрытое травой, приближалось к нему. Ной ждал. Вдруг прямо на него выскочил — Скурипин! Пес чуть не одурел от радости. Он ходил на задних лапах, подскакивал, как резиновый мячик, стараясь лизнуть Ноя в лицо. «Ну будет, будет! — ласково отстранял его Ной, а у самого сердце так и прыгало; он притянул собаку к себе, взял ее за обе лапы и заглянул ей в глаза: — Ну, песик, куда?»
Пес поняла его, побежал вперед, все время оборачиваясь, пока не добежал до дуба. Под деревом на траве спала, ничего не подозревая, Маринка. Тут пес остановился, как бы говоря: «Гляди, кого я привел!» Ной смотрел на Маринку: лежит она, бедняжка, одинокая, среди белого дня на этой пустынной поляне, в траве, узелок под головой, глаза закрыты… Ной наклонился и слегка коснулся спящей:
— Мариночка, Мариночка!
Маринка вздрогнула и открыла глаза:
— Ной! — прошептала она спросонья, и ее тонкие руки потянулись к нему. Ной зажмурил глаза и доверился обхватившим его рукам. Сердце его замерло; он чувствовал только, что его тянет и тянет к земле.
И снова высокая трава пустоши укрыла маленьких соседей. Правда, за год разлуки они значительно подросли, и траве уже не скрыть их: две головки, одна — черная, другая — русая, выглядывают из нее. Но что за беда! И какой чудак забредет сюда ни с того, ни с сего? А кроме того, рядом с ними верный страж — Скурипин. Малейшее движение, легкий шорох — и он настораживает уши. На худой конец, есть неподалеку глубокая темная нора, вход в которую скрывают заросли кустарника, а в глубине всегда прохладно; есть тут и яма, дно которой все усеяно костями, копытами и лошадиными челюстями, а на краю ямы сиротливо пригрелся пузатый арбуз, вырастающий здесь самосевкой из года в год. И кто это занес его сюда однажды летом, и куда он девается с приходом дождей?.. А не то можно забежать за поросший бурьяном и репейником холмик, либо за дуб, за грушу. Укромных мест довольно, надежнее их не сыскать. Заберешься туда, и все село, весь мир для тебя не существует — делай, что душе угодно.
Ной опять повадился на пустошь. Лето было на исходе, но среди местных меламедов все не находилось охотника принять Ноя в ученики. Свободного времени у него было больше, чем нужно. Товарищей он тоже как-то перестал бояться. В полдень, когда Маринка выгоняла свиней на пустошь, Ной, разгоряченный и уставший, приходил туда после своих скитаний по лесам и полям. Он тотчас же бросался навзничь в траву или забирался вместе с Маринкой в какой-нибудь потаенный уголок, и так они просиживали целыми часами, делясь друг с другом всем, что было у них на сердце. Ной говорил громко, возбужденно, волнуясь и спеша — кровь кипит, глаза горят, щеки пылают, — словно ему не хватает ни времени, ни сил проговорить даже тысячную долю того, что надо, а она отвечала ему степенно, покойно, голосом тихим-тихим, словно нанизывая словечко к словечку и поверяя какую-то тайну. Темы их бесед уж не те, что прежде, до разлуки. Родную деревню с ее мужиками, о которых Ной когда-то так любовно говорил, вытеснило русское село с его обитателями, а ласточек и жеребят — голуби и лошади, настоящие лошади, на которых Ной ездит верхом. Он летит, как вихрь, настоящий вихрь; такого наездника нет во всем поселке, даже Макарке до него далеко. И без седла, ей Богу, без седла! Когда он садится на коня и пускается вскачь — берегись! Фью!..
— А в школу, — перебивает его шепотом Маринка, — ты больше не станешь ходить?
В школу?[6] Когда? Разве что будущей зимой. Теперь меламеды не хотят его принять, ей-Богу! И черт с ними! Мама думает, что он с ней станет обходить меламедов и умолять, чтоб его приняли. Дудки. Не на таковского напали! Он не пойдет ни за какие коврижки! И без того он стал притчей во языцех у всех своих бывших товарищей. А кто, она думает, виноват в этом? Рувим-Гирш! Этот пьяница не дает ему проходу. По субботам, когда он, Ной, с отцом приходит в синагогу, Рувим-Гирш натравливает на него своих учеников. «Печенка гусиная!» — вот как они его дразнят. Знает ли она кривого Камбалу? Нет, не знает? Другого такого подлеца трудно найти! Каждый раз, когда этот кривой проходит в синагоге мимо, он, Ной, просто кипит от бешенства. Он ему голову раскроит, ей-Богу! Тот проходит мимо с самым невинным видом, весь как будто погруженный в свой молитвенник, а на самом деле — чтоб у него второй глаз вытек! — только и думает, как бы наподличать. Пусть он только попадется ему в переулке, он ему второй глаз вырвет, ей-Богу! В будущую субботу он, Ной, уже больше не пойдет в синагогу, ни за что! Он придет сюда, на пустошь, искать гнезда и рвать груши…