— Я — приемыш, Ной: ни отца, ни матери, — ответила Маринка и тихо всхлипнула.
«Приемыш? Что такое приемыш? И почему ее зовут байстрючкой? Что значит: ни отца, ни матери? Умерли? Но она же говорит, что не знает, где они».
Однажды он собрался с духом и спросил свою мать:
— Мама, что значит приемыш?
В это время Ципа-Лия была занята поджариванием блинчиков и слушала сына очень рассеянно.
— А, приемыш? — сказала Ципа-Лия, глядя в печку, вся поглощенная шипевшими в масле блинами, — …приемыш, говоришь ты, приемыш… — это, это… ой, горе мне, блины сейчас сгорят!
И Ципа-Лия выхватила из печи сковороду с блинами.
— Мама, мама, — не отставал Ной, — что такое приемыш? А, мама?
— А ну, прочь отсюда, бездельник? Ханино-Липа!
Так Ной и не узнал, что значит приемыш. Он понял смысл этого слова много позднее, но тогда ему уже случалось бывать рядом с Маринкой, и ограда не служила им больше помехой…
VПозади двора Ханино-Липы и сада Скурипинчихи, за еврейским околотком, притаился особый тихий мирок — большая заброшенная пустошь. Эта пустошь со всех сторон окружен огородами и баштанами и отделен от них изгородью. Очутиться на ней можно, только пройдя по узкой тропинке меж плетней и пробравшись через пролом в изгороди. Зимою пустошь пребывает в безраздельном владении глубокого, чистого снега, сугробы которого доходят до половины забора, а летом здесь привольно и буйно разрастается дикая поросль, лопухи и клевер, да изредка забредет сюда отбившийся от стада теленок или заплутавший поросенок. Дальний крик петуха и голоса людей доносятся в это сонное царство словно из иного мира. Крестьяне приходят сюда лишь опалить свинью или содрать шкуру с павшей скотины. Местный тряпичник, молчаливый, немного придурковатый старик, слывущий колдуном, целыми часами простаивает здесь один-одинешенек со своей палкой и мешком, роясь в мусоре и шевеля потрескавшимися губами. В густой траве, в скрытых под зарослями лопухов ямах, вперемешку с высохшими черепами, белеющими костями и бычьими рогами, лежат во мраке угрюмые коряги с растопыренными во все стороны корнями. Кое-где выступают из травы, подобно древним надгробьям, круглые широкие пни, что остались от росших здесь прежде деревьев. Когда-то, сказывают, на этом месте шумела густая тенистая роща; теперь здесь царит тишина, кладбищенская тишина. От былого изобилия сохранились два дерева: могучий вековой дуб, который стоит посреди пустоши и гордо возносит свою крону надо всей слободой, и низенькая полузасохшая груша, притулившаяся в сторонке и тихо погибающая под палящим солнцем. Еще есть там старый клен, густой и раскидистый, но этот ветеран растет за пустырем и, приклоняя к изгороди пышную листву, словно смотрит и смотрит издали на своего величественного товарища — на дуб.
Ной, освоившись с окрестностями слободы, хаживал на эту пустошь рвать лесные груши и искать птичьи гнезда, и всякий раз, когда он попадал сюда, его охватывала какая-то сладкая жуть одиночества, словно он входил в заброшенное, разоренное жилище. Он не вбегал туда стремглав, но входил постепенно, крадучись: сначала просовывал в пролом голову, озирался по сторонам, заносил одну ногу, другую, осторожно, бесшумно — тсс! Малейший шорох, прыжок спугнутого зайца заставляли его сердце сжиматься от какого-то неясного и сладостного страха. Он сам не мог бы объяснить себе причины этой боязни, но стоило ему просунуть голову, как страх овладевал им. Была в этой пустоши какая-то неведомая сила, пугающая и вместе с тем притягивающая. Была у нее таинственная живая душа, которая влечет и манит из каждого укромного уголка, из каждой сокрытой лопухами ямы.
В один из жарких июльских дней Ной забрался на пустошь. Солнце немилосердно жгло, колючки чертополоха вспыхивали и искрились. Ной влез на дерево. Вот уже несколько дней у глазка нет Маринки, она сторожит в саду созревшие фрукты, — и Ной тоскует по ней. С дерева ему виден как на ладони весь Скурипинчихин сад. Одним углом сад примыкает к пустоши, и несколько досок изгороди у них общие. Деревья в саду обременены плодами: белеют яблоки, желтеют груши, — но как они далеки! Не увидит ли он Маринку? Но та не показывается. Ной слез и подошел к углу. Влезть на забор невозможно: доски высоки и заострены. «Эх, вот если бы сделать подкоп под оградой, — блеснула у него счастливая мысль, — тогда можно было бы без помех видеться с Маринкой». И он тут же стал копать. Спустя четверть часа под дощатой оградой образовалась небольшая ямка, в которую свободно проходил кулак. Ной сунул руку — ай! ожегся о крапиву. Внезапно в ямке показалась собачья морда — Скурипин! Пес заворчал и принялся обнюхивать землю, с трудом протискивая под забор лапы и нос; он царапал и изо всех сил ковырял подкоп когтями, расширяя отверстие. Потом стал тихо и жалобно выть, словно призывая на помощь. Сейчас же меж деревьев показалась Маринка. Собака выдернула морду, кинулась к ней навстречу и потащила ее к ямке.