Из Люксембургского сада по Авеню обсерватории (Avenue de l’Observatoire) я дошел до решетки Парижской обсерватория, но недостаток времени не позволил мне посетить это замечательное учреждение: я полюбовался лишь издали великолепною статуей из белого мрамора, представляющей знаменитого Леверрье (1811–1877).
Гуляя по улицам, я натолкнулся на сцену перевозки тяжестей. К громадной двухколесной повозке, вроде трикебаля, был подвешен большой камень-монолит. Повозку тянуло пять лошадей, запряженных гуськом одна за другою. Погонщики неистовствовали и яростно хлестали бессловесных животных, которые часто падали и становились опять на ноги только под градом новых ударов. Впрочем, тут и с людьми обращаются не особенно деликатно; третирование хозяевами гостиниц и ресторанов своих слуг возбуждает просто омерзение. Пример такого обращения приведен мною выше. Это особенно неприятно видеть в столице республики, избравшей своим девизом слова: égalité, fraternité et liberté. Нигде мне не случалось ознакомиться со способом переноски вещей, практикующимся тут, в Париже. На углах улиц стоят носильщики с огромными деревянными клетками за спиной; эти клетки очень удобны для укладки вещей, но никак не для их носильщиков. Этих вьючных людей нанимают для переноски вещей, и то и дело приходится видеть целые вереницы таких тружеников с горами клади; в летнюю жару просто больно смотреть на изнуренные лица со струящимися потоками пота от усталости. Какая разница по сравнению с Америкой, где даже подметание улиц производится машинами! Вообще такой приниженности и подобострастия к «господам» со стороны так называемой «черни» мне еще нигде не приходилось встречать. Незнакомому с историй Франции может показаться, что рабство здесь еще в полной силе.
Попадавшиеся мне навстречу малорослые и дурно сложенные французские солдаты в своих кепи и красных, кирпичного цвета, брюках производили на меня невеселое впечатление. Мундир и одежда сшита из чрезвычайно грубого материала, и, по-видимому, всё внимание обращается на какие-то лоскутки белой парусины, торчащие из-под брюк и прикрывающие дырявые башмаки; лоскуты эти называются guêtres (штиблеты). На мои вопросы встречавшиеся солдаты не могли объяснить даже цели этих штиблет, но все прибавляли, что начальство обращает особое внимание на их чистоту, и горе тому, у кого они окажутся не выстиранными и не накрахмаленными. Многие солдаты щеголяют еще белыми вязаными перчатками. О красных брюках, представляющих хорошую цель для неприятельских выстрелов, поднимали вопрос даже в Палате Депутатов, но говорят, что французские генералы горячо отстаивали их, заверяя, что пехота, с переменою цвета брюк, забудет вековые традиции и потеряет храбрость!
Офицеры на улицах не встречаются; здесь они ходят в гражданском платье, говорят, потому, что вид офицера раздражает толпу. Впрочем, по глухим парижским улицам вообще не безопасно ходить всякому сколько-нибудь чисто одетому. Униженные и всегда полупьяные мастеровые и чернорабочие не прочь толкнуть каждого порядочно одетого человека с тем, чтобы оставить на его платье следы жира и угля со своих блуз. При этом можно еще услышать замечание вроде: canaille, rentier, tu manges mon pain. Говорят, даже прилично одетые дамы не гарантированы от подобных оскорблений.
В заключение моего беглого перечисления парижских впечатлений упомяну еще, что нигде, кажется, не составляет такого труда найти почтовый ящик для писем, как в Париже. Во всех образованных странах почта представляет одну из насущнейших потребностей населения; почтовые ящики окрашиваются венде в яркие цвета и выставляются на самых видных, бросающих в глаза местах. В Париже, наоборот, почтовые ящики замурованы в стены домов и снаружи видна лишь узкая щель с надписью мелкими буквами: «boite aui lettres». Искать и найти такую цель очень трудно, особенно приезжему. Если не предполагать, что целью такого расположения почтовых ящиков был ничтожный выигрыш в месте на улице, то остается допустить, что разве опасались за целость ящиков и корреспонденции от разгрома разнузданной и бесшабашной парижской черни, обращающейся в дни политических треволнений в грубых животных. Ведь и пресловутый макадам заменил булыжную мостовую только потому, что камни её служили снарядами для побоищ и материалом для постройки баррикад.