далеко. Воевал, воевал наш пан, да и провоевался. Вернулся из плена наш пан богат, что твой нищий: за душой ни гроша. Посидел, посидел в своем замке и - что б вы подумали! - опять стал собираться в поход, на этот раз против турок в помощь угорскому королю. Взял с нас оброк деньгами за пять лет вперед да троих парней в копейщики, ну, как обычай велит, еще лошадей, скота всякого, птицы, пшеницы, пива да всего, что для похода рыцарю надобно. Проведали наши мужики, что у пана денег, как на рыбе шерсти, и что на поход нужны деньги немалые. Вот мы и послали к пану нашего старосту Тонду Конопатого. Хитрый мужик этот Тонда, не гляди, что конопатый. Он с паном и так и этак, а убедил-таки разорившегося пана, что ему прямая выгода продать нам всю землю, где деревня стоит, - пахотную, луга и хороший кусок леса. Ну, а как пану показали деньги, он и поддался. Отвалили мы ему немало коп грошей, съездили в Брно и написали грамоту. Пан деньги взял, еще немного пожил в замке, да и отправился с турками драться. Уехал, и больше не пришлось нам его снова увидеть: сгинул наш пан, упокой боже душу его, насмерть посекли турки рыцаря. Ни жены, ни детей у пана не было, вдовый он был. Прошло с тех пор лет десять. Пришло к нам в Листову известие, что по соседству всю землю наш маркграф Иодек подарил францисканцам и что неподалеку от нас на горе будут строить монастырь. Велели и нашим мужикам идти тоже помогать строить: дело, говорят, богоугодное. Я еще в ту пору лишь впервые штаны надел и только отцу помогал, а он и деревья рубил да возил, и камни дробил, да все делал, что велели. Когда монастырь был готов, приехали францисканцы, и с ними аббат да приор. Велели нам выйти встречать святых отцов. Ну что ж, вышли. Стали на дороге, ждем. Глядим - едут. Да много как, и все конные, а сзади обоз идет, да длиннющий. Впереди на вороном жеребце едет аббат. Как подъехал, ну все мужики и женщины разом на колени под благословение. Глядим - а у аббата под сутаной кольчуга блестит, на ногах шпоры, а сбоку меч позвякивает. За аббатом молоденький парнишка везет копье со щитом и шлемом и лошадь ведет, а на ней погружены латы, двуручный меч, секира, палица и все прочее. У самого аббата-то в руке вместо креста - арбалет на взводе. Монахи же все немцы, детины как на подбор - молодые, здоровенные, а рожи все - словно вчера из тюрьмы вышли... Ну, думаем, хороши святые отцы!.. Аббат же мужчина еще не старый, собой рослый да такой тучный, словно боров откормленный, щеки круглые и, как бурак, красные. Как подъехал к нам и увидел, что народ стоит на коленях и ждет благословения, стал правой рукой нас благословлять, а в левой арбалет так и остался... Вот такой был аббат отец Августин. На первых порах жили мы с францисканцами неплохо, по-соседски. Частенько приходилось нам посылать в монастырь и зерна, и мяса, и рыбы, и масла, и молока, и всякого другого добра. Но и они нас понапрасну не очень тревожили. К этому времени мои родители уже на кладбище покоились. И в родительском доме жили брат мой Матей с женой Властой, сыном Карлом и дочкой, вот этой самой Боженой, и я с ними, потому что до того времени не управился своей семьей обзавестись. Жили мы не богато, вернее - даже бедно, хоть и не голодали. Работали мы с Матеем и Карлом - ему тогда в день святого Тита восемнадцать годов минуло, и таким он вырос высоченным да сильным, что и отцу своему в силе не уступал, а Матей, чтобы вы, добрый пан, знали, куда покрепче меня... а я, вы сами видите, будто тоже не очень уж какой хилый... Купец бросил мимолетный взгляд на рослую, плечистую фигуру Милана, на его выпуклую бронзовую грудь, выступающую из-под полуистлевшей рубахи, на его могучие руки, и подумал: "Если этот силач, то что за богатырь был его брат!" - Но вот, - продолжал свой рассказ Милан, - случись ребятам Ярде, сыну Тумы Хромого, да Кубе, сыну Зденка, найти в нашем лесу, в горах, кусок руды серебряной. Показали нашему кузнецу. Тот стал потихоньку выплавлять серебро, да колечко для своей нареченной Зоси Курносой, что в то лето малины объелась, и смастерил. Как назло, в ту пору заехали с охоты к нам аббат отец Августин и его родной братец барон Оттон фон Зинненштраль, что гостить к братцу приехал, и остановились подковать баронова коня. Коваль коня кует, а тем временем барон заметил колечко на окне и спрашивает: "Откуда такое колечко?" Кузнец отвечает: "Сам сделал". "А серебро откуда взял?" Кузнец плечами пожал: купил-де. А рыжий Куба, на беду, тут крутится, да и ляпни: это я, мол, такой камешек принес, из которого коваль серебро делает. Хорошо. Вот лошадь подковали, барон бросил кузнецу целый грош и говорит Кубе: "Мальчик, подержи стремя". Тот подошел, а барон и шепчет ему на ухо: "Если ты меня поведешь в то место, откуда брал те камешки, я тебе мешок пряников принесу. Только никому ни звука". Так все и пошло. Куба съездил с бароном в лес, показал место, откуда он руду приносил, и верно - получил мешок пряников. Только через те пряники все и узналось. Как увидал Зденек мешок пряников у сына, сейчас его за ухо: "Откуда пряники?" Тот - в рев, да все начистоту и рассказал. Ну, думаем мы все, жди теперь беды: не зря мешок пряников барон хлопчику подарил... Вот из-за этих самых пряников и нагрянуло к нам несчастье. Прошло так месяца два или три, уж точно не помню, как прискакал в деревню кривой Пешек, что у аббата служил. Прямо к старосте: вызывают-де тебя немедля аббат и барон. Почесал затылок наш староста, да идти ведь надо. Ну, пошел. На другой день видим: вернулся, да такой, словно бы жабу проглотил. Приходит он к нам, то есть к моему брату Матею, покойному теперь... Пришли еще старики наши Амос, Ондржей и Павел. Для совета. Сели все за стол, выпили по кружке пива, съели миску хорошего сыра, и староста стал рассказывать. Пришел он в аббатство. Позвали его в покои аббата. Отец Августин и барон Оттон встретили его ласково, велели подать чарку вина. Потом барон и говорит: "Скажи-ка, любезный староста, почему ваша деревня вот уж столько лет аренды за землю не платит?" У нашего старосты глаза на лоб полезли. Уж не ослышался ли он? Неужели от одной только чарки вина так уши заложило, что всякая чушь слышится? Да, видать, чарка ни в чем не виновата была, потому что барон все так же милостиво и дальше речь ведет: "Вы сидите на моей земле, так как десять лет назад я от ныне умершего рыцаря пана Ладислава за его долг всю эту землю, луга и леса получил в полную мою собственность и с тех пор все это есть мое владение. А чтобы у вас на этот счет никаких сомнений не было, глядите... - И достает большую грамоту на пергаменте и с, восковой печатью. - Вот, - говорит, - бумага, а в ней сказано, что пан Ладислав из Тышнова отказывает мне, барону Оттону фон Зинненштраль, все пашенные земли, луга И леса, что находятся в пользовании у крестьян деревни Листовы". "Как же это может быть? Мы ведь покойному пану Ладиславу уплатили за землю! - говорит сам не свой староста. - И грамоту от пана получили, да еще с большой печатью". Барон только хохочет, заливается: "Значит, покойник пан Ладислав попросту вас, олухов, надул и продал вам чужое добро!" Перестал барон смеяться и заговорил по-другому, строго и круто: "Так вот, староста, чтобы много не толковать: ко дню святого Августина убирайтесь вон из деревни. А о недоимке в другой раз побеседуем". Староста наш словно окаменел, сидит и слова вымолвить не может, как будто кто его дубинкой по темени стукнул. Тут подходит к нему аббат и этак сладко говорит и мужика ручкой своей обнял ласково, прямо как отец родной; "Не горюй, - говорит, - староста. Раз земля не ваша - спорить глупо. Все равно придется уходить. Но, по нашему христианскому милосердию, я могу вас всех взять к себе на монастырскую землю. Пустопорожних земель у нас хватит. Можете приходить и селиться, леса на халупы дам, будете жить да жить... Сначала, конечно, как верные дети нашей матери - святой католической церкви, грамоту составим и вы все на кресте и евангелии присягу принесете в том, что сами вы все и потомки ваши переходите по доброй воле под власть святой обители и телом и душой на вечные времена. Будете работать на святую обитель три дня в неделю летом и два зимой, оброк и прочее потом установим. Соглашайтесь, дураки, пока не поздно, и благодарите господа бога и святую обитель за милосердие к вам!" Староста наш - ни слова, шапку схватил и в деревню бегом... Брат мой, как услыхал новость, сказал: "Мошенники они проклятые все - и аббат и барон! Ни шиша мы им не дадим! И уйти не уйдем". А старый Амос советует: "Надобно надежных людей в Брно с нашей грамотой послать в земский суд, чтобы дело наше на свет божий вывести", Посудили на вече, порядили и послали в земский суд старосту и еще двух стариков. Пришли наши ходоки в земский суд. А чертов барон уже там побывал. Пока наши там стояли да по сторонам зевали, не зная, к кому подойти, к ним самим выходит какой-то пан, важный такой и с золотой цепью на шее. "Вы из Листовы пришли?" - любезно так спрашивает. "Да, да, из Листовы. А откуда пан знает?" "Я, - говорит, - все знаю, и то, что вас барон обижает, все уже слыхал". Наши, конечно, рады-радехоньки. "А милостивый пан не рихтарж23 будет?" - спрашивают. "Я есть главный рихтарж и ваше дело сам поведу. Грамота ваша с вами?" "С нами, с нами! Вот, пожалуйста!" - и вручили пану нашу грамоту. Рихтарж оглядел ее, прочитал от буквы до буквы, свернул и говорит: "Дело ваше, добрые люди, перед богом и законом правое. Грамоту пока я оставлю у себя, а вы приходите ко мне сюда через неделю в четверг, все будет решено. Ступайте с богом!" Наши домой поспешают и радуются: есть еще правда в Моравии! Пришли в деревню и всё рассказали. А Матей сказал: "Все ж таки не напрасно ли вы ему грамоту оставили? Не вышло бы чего..." Мужики же наши только посмеялись над подозрительностью Матея. Точно в назначенный день наши ходоки явились в земский суд. Спрашивают главного рихтаржа. Их провели в большую комнату. Видят, сидит там совсем другой пан. "Что вы хотите? Я есть главный рихтарж". Наши смутились и рассказывают ему, как и что случилось. "Давайте вашу грамоту!" - грозно говорит пан. Наши спрашивают: "А где же тот пан рихтарж, что с нами говорил?" А над ними смеются: это вовсе не рихтарж был; пан рихтарж - вот этот пан, а мы, мол, не знаем, кто с вами, олухами, говорил. Где, говорят, ваша грамота? "Пан рихтарж взял". "Ну так ищите того пана и пришлите грамоту, а пока голову не морочьте, и пускай вас черт уносит". Ну, и в шею вытолкали наших ходоков. Вернулись они сами не свои. Вот тебе и правда в Моравии! И дождались мы черного дня. Как сейчас помню, случилось это в самый день Сердца Иисусова. Карел жал в поле пшеницу, а мы с Матеем складывали снопы. Ох, и пшеница же была! Словно золотые зерна! Да. Убираем мы, складываем снопы, вдруг прибегает Вышек - пастушонок деревенский. Бежит и кричит: "Паны аббат с бароном и с ними конных толпа в деревню поехали! Грозятся!.." Бросили мы работу, побежали на деревенскую площадь. Видим, верно: приехали верхами аббат наш да барон, а с ними человек двадцать конных кнехтов24, и все вооружены. Аббат с бароном слезли с коней и на холмик взошли, что посреди площади у нас возвышается, Велели звонить в колокол, чтобы народ весь собрался. Ну что ж... Онеш, что в часовне прислуживал, сейчас полез на звонницу и стал трезвонить. Народ стал сбегаться. Барон как крикнет: "Собирайтесь - и чтобы к завтрему никого тут не было! Я вас научу, как на вашего барона жаловаться!" Зашумели все, зароптали. Как это так - бросить всё и уходить? А куда уходить? Кругом все земли заняты. Только к аббату. Гляжу, Матей вышел вперед, встал и крикнул, да так зычно: "Нет, не будет этого! Бог даст, не будет!.. Люди! Никуда не уходите, не слушайте немецких жебраков-кровопийц! И чтобы мы шли в рабы к этим толстопузым капюшонникам, к этим дармоедам? Нет, люди, не буде г этого! Пускай у себя в Баварии такие порядки заводят. Мы - мораваны!" Нрав у Матея был твердый, как кремень был мужик. Народ зашумел, загудел, барону да аббату кулаки кажут. Тут барон покраснел от злости и стал ругаться, как последний бродяга: "Связать этого бездельника да на этом дереве и повесить! Живо!" Несколько кнехтов бросились к брату. Он же выхватил кол из тына да на них: "А ну, подходи!" Барон тут что-то по-немецки приказал; глядим - кнехты копья наклонили, повытаскивали мечи и начали народ оттеснять в угол площади. И оттеснили. Матей остался один с колом в руках. Гляжу, его окружили человек пять кнехтов баронских с дубинами в руках, один же сзади подобрался да как хватит брата по голове дубиной - брат тут же на землю, словно мешок, и свалился. Я кинулся на выручку. Только добежал, как меня какой-то здоровенный баварец тоже с размаху по голове дубиной треснул - сразу в глазах темно стало, и я без памяти на месте остался. Сколько лежал, не знаю. Только очнулся я - чувствую, кто-то воду мне на голову льет. Открываю глаза - стоит Божена, вся в слезах, трясется и из кувшина поливает мне голову. А в голове стоит звон, словно на звоннице на пасху, и такая боль в голове, что не могу шею повернуть. На площади тихо. Барон с аббатом стоят на пригорке, ухмыляются и на что-то друг другу показывают. Я глянул и обомлел. На дубе, что возле нашей часовни, на большом суку висит Матей; весь он вниз вытянулся и только покачивается туда-сюда, туда-сюда. У его ног лежит Власта, вся трясется и причитает, да так жалобно... Народ в углу площади, окруженный конными, тоже как завороженный глядит на мертвого Матея и молчит. Только я поднялся - голова кружится, шатаюсь, как пьяный. Гляжу, из-за угла вышел Карел - видать, только что с поля приехал. Вышел и остановился: на труп отца глядит. Стал он лицом белый-белый, белее, чем его рубаха. Выпрямился, кулаки сжаты, и не отрывает глаз от Матея. А глаза горят, такой стал странный, чисто безумный... до ста лет буду жить и тогда не забуду его лица. Потом манит рукой Божену, манит и все глаз с Матея не спускает, а лицо такое страшное у Карла... Божена к нему подбежала. Он ей что-то сказал - она опрометью по улице к нам в халупу. А я стоять не могу, снова сел на землю, перед глазами все качается, ну будто пьяный.