Огонек бежал по насыпи, грохот рос. Уж можно было отличить, как стучали колеса — ту-ту-ту… ту-ту-ту… Сначала выросла труба с седым чубом, потом что-то большое, темное, и грохот, стук — громада промчалась мимо,
Ребята замахали руками. Кричали:
— А-а-а!
Крик угасал рядом с ними.
Вагоны заспешили под уклон, чаще мелькали светлыми полосками прогалы между ними. Один-другой— не сочтешь. Прошла открытая платформа, на ней — двое. Увидали ребят, должно быть, тоже помахали руками. Черкнул последний вагон с красным глазком. Глазок становился все меньше и меньше и совсем погас. Опять— луна, пугающая темь за лунным кругом, жалобный стон столбов и тоска, крепко схватившая за сердце.
Не знали ребята, что отца уже в городе не было. Еще утром прискакали к ревкому красноармейцы, увидавшие верст за десять отряды казаков. За день вывезли из города на станцию всех, посадили в поезд, и когда показались по дорогам верховые с пиками, паровоз дал пары и утащил вагоны. С этим поездом ехал и отец их Захар Уткин.
Поезд шел без гудков, тихо, выжидая словно. Раза два остановился на перегоне, подбирая появляющиеся разъезды красноармейцев.
Захар Уткин с матросом-комиссаром ехали на платформе. Здесь стояли ящики с ружьями, с бумагами и пулемет.
Матрос беспрерывно сосал трубку и ругался на казаков. С разъезда поезд пошел полным ходом. Неожиданно показавшиеся из леса казаки дали залп по вагонам, рассыпались по полю, скакали наперерез.
Матрос наладил пулемет, улегшись на живот рядом с ним. Поезд спешил по вымершим полям.
Вдруг, мелькнули двое. Махали руками, шумели что-то, не разобрать.
Захар вгляделся и, обернувшись к поднявшемуся на ноги матросу, сказал с улыбкой:
— Ребята какие-то. Двое…
Матрос цыкнул.
— Мало ли…
А Захар, помахав ребятам руками, сказал со вздохом:
— У меня, брат, тоже двое растут… Не увидишь теперь…
— Да…
Ребят проглотил жидкий сумрак. Поезд шел, все усиливай ход.
Шли, широко шагая по шпалам, схватившись рука с рукой. Ванька пригнулся, увеличивая шаг, старался итти в ногу, устало сопел. Глядели под ноги, точно боялись, что если взглянут в сторону, то увидят еще более страшное, чем не выходивший из головы мужик с прорубленной головой. Ванька шопотом пожалился: «Поесть бы». Степка кое-как утешил его, отвлекая от еды.
Дорога без конца вилась, то падая в темные низины, то приподнимаясь вверх блестящими полосами рельс.
Задержались у будки, стоящей на переезде. Она чернела большим пятном, не было ни огня, ничего, что говорило бы, что там есть люди.
Подходить боялись. Постояли, вглядываясь в темноту. Торчала труба, какой-то шест врезался в небо, в окне отразилась луна. И пустынно кругом.
Степка решил было дать околёсину, обойти мимо, да Ванька пристал:
— Попить бы, Степа. Попросим, а?
— А ежели собака? — попробовал попугать Степка.
Ванька не отставал;
— Чего собака? Может, нету. Попроси, Степа. И ночевать, может. И, словно решившись стоять на своем, сел на рельсу.
Степка поскреб пальцем в голове, махнул сердито рукой, тронулся… Ванька сиротливо обнял руками голову, согнулся, глядел в ту сторону, куда мелькнул брат. Ноги страшно болели, тело ныло, и больше всего мучила сухость в горле. Хоть бы слюной смочить. Лизал губы, натягивал щеки, — слюна не шла.
Время тянулось очень долго. Ему уж начало казаться, что со Степкой что-нибудь случилось, убили его, а может, еще хуже, чего он еще и не знает. И хотелось ему закричать во весь голос, заплакать и позвать маму.
Степка вынырнул неожиданно, напугал даже.
— Что?
Тот, не говоря ни слова, задергал.
— Пойдем, пойдем!..
— А что?
И, поддаваясь Степкиной руке, Ванька скатился с Степкой под откос. Упал, уткнувшись головой в росистую траву. Влажность охватила лицо, смочила губы, и слегка отпустила жажда.
Только в тени, притаившись, Степка рассказал:
— Будошника убили. Я видел, жуть. В избе храпит кто-то. За избой лошади привязаны…
Голос у Степки рвался от страха, и глаза страшно блестели.
— Вот черти… Казаки — Не иначе.
Сидели и думали, не зная, куда тронуться и что делать. Им казалось, что впереди они никогда не найдут никого живого, в поле удариться— боялись заблудиться. И оба с тоской вспомнили промчавшийся поезд: сесть бы и живо. Оба тяжело вздыхали.
Степка вдруг надумал. Торопливо выложил план:
— Ваня, знаешь что?
— Что?
— Давай лошадей отвяжем, а?
— Каких?
— А вон у будки…