Скоро Осьминин согрелся и не заметил, как заснул. На следующее утро он был здоров.
Судно казалось вымершим. Хотя раздавались приказы, но они звучали одиноко, с ноткой ожесточения и даже грусти. Матросы выполняли волю вахтенного офицера молча, без обычных в таких случаях «эй-е-ах!», «ну-ка, потянем, братцы!» и прочих выкриков радостного приложения своих сил. Даже ветер в снастях не тянул свою обычную песнь, а скулил по-щенячьи, раздражающе жалостливо.
На Осьминина никто не обратил внимания, лишь Чириков, вышагивающий в раздумья по палубе, кивнул ему головой и вновь погрузился в свои размышления.
Американский берег, радовавший экипаж несколько дней назад, завешивался тучами, как бы стараясь скрыть от русских моряков тайну Дементьева и его спутников. И этот туман с мокротою, проникший, казалось, во все щели и оставивший на всем влажные следы своего прикосновения, от которого зарождалась плесень, этот туман обволакивал пакетбот, пеленал его, стараясь укачать, увести от берега. Все места, по которым можно было узнать, куда же послан Дементьев, были туманом искажены и неузнаваемы. Каждый день приходилось выливать воду из трюма: ее набиралось до шести-восьми дюймов. Временами солнце вырывалось сквозь тучи, ослепляя всех блеском волн. Однако лето в этих местах, да, впрочем, как и на далекой Камчатке, весьма дождливое, и солнце здесь было редкостно, а потому и казалось необыкновенно ярким. Вскоре солнце исчезло, и наползшие тучи, уже привычные матросам, вроде даже и радовали глаз.
Так продолжалось несколько дней, и вот стараниями штурманов даже в сильнейшем тумане было определено точное место, куда был послан Дементьев. Решили оповестить его, что «Св. Павел» ждет и что ориентиром для бота должны быть выстрелы, а для чего палили из двух пушек.
Через два часа после пальбы на берегу показался дым.
Когда наконец-то увидели моряки оговоренный сигнал и всем стало радостно и вселилась надежда, что товарищи все-таки живы, Чириков зашел в каюту астронома. Тот сидел в кресле, похудевший, и нервно потирал руки (Чириков в душе не любил этого нервного перебирания, постукивания, пощелкивания, потирания пальцев; сам же в минуты, когда было уж очень плохо, сжимал пальцы в кулак — в одиночестве, либо непринужденно складывал руки на груди). Астроном взъерошенно посмотрел на капитана.
— Вести от Дементьева? — спросил он отрывисто.
— Штурман дал о себе знать костром, — ответил Чириков. Он заметил на грандштоке[1], лежащем на столе, пыль и решил, что астроном завтра же сделает обсервацию судна, эдак и закиснуть можно.
— Как видите, — заметив взгляд Чирикова, хмыкнул недовольно астроном.
И Чириков явственно понял, что никогда не сможет побороть в себе неприязнь к де ля Кройеру. Что бы ни делал астроном, все шло во вред экспедиции, люди страдали от невозможности высказать ему все, боясь навести на себя гнев Петербурга. Лишь Чириков, обладая властью на судне, говорил с ним, как подобает говорить капитану с астрономом. Поэтому он сказал сухо:
— Извольте сегодня же взять обстоятельные пеленги.
И вышел.
Астроном появился на палубе, когда кончали палить из пушек для привлечения внимания Дементьева и его спутников.
Все ждали, что после выстрелов бот отвалит от берега (погода тому благоприятствовала) и вот-вот покажется. Но водная гладь была чиста. Решили стрелять еще. И тут заметили, что после каждого выстрела костер прибавлял в силе, будто в него подбрасывали охапку хвои. Получилось: выстрел — вспышка, выстрел — вспышка.
«Или они на камни сели, или еще что-нибудь случилось, но только они в плену у американского берега», — думал Осьминин. Он представил Дементьева и матросов у костра: столько времени не давали о себе знать, и вот теперь вся их надежда на костер, и они берегут огонь (поди, с трудом разожгли мокрые ветки) и протягивают к нему руки, греются, а Дементьев, как всегда, весел, всех подбадривает…
Конечно же с берега видели пакетбот и, наверное, кричали, но крика на таком расстоянии не услышишь.
«Почему они не отвечают из своей пушки? — думал с досадой Чириков. — Очень странно и загадочно. Даже ракет не пускают. Если у них просто повреждение бота, то и ракетами молено отвечать. Значит, что-то похуже… А что? Неужто Дементьев растерялся?»
1
Грандшток — размеченная рейка, на которой передвигалась поперечная крестовина. Астрономический прибор середины XVIII века.