…пока не касается снова прохладных тонких пальцев…
Своей грязной, ободранной, покрытой кровью рукой.
…Орк наступает ему, лежащему, на пальцы сапогом и давит, ломая, он выдергивает руку, ободрав кожу до мяса, хватает у низкого орка из-за пояса нож и бьёт снизу вверх, вгоняя лезвие врагу в пах по самую рукоять, орк воет так, что в ушах звенит…
…В ушах звенит от собственного крика «Нет! Не надо!.. Не надо!..», уже не хватает дыхания, а кто-то смеётся, и тело словно горит в огне, и снова вспыхивает огненная полоса поперек спины, вгрызаясь вглубь, и пахнет кровью…
… пахнет кровью, у Нариона лицо окровавлено и перекошено, и он все дальше тащит его, и Дагмор шепчет «убей меня, дурень, чего тебе стоит», и тот кричит безостановочно «Убью! Убью, сволочь! Держись!! Только посмей сдохнуть! Приду в Мандос и башку тебе откручу!!»…
…он прыгает, обхватывает орка ногами и крутит ему голову, словно рукоять тяжёлого ворота, шея того хрустит, что-то лопается и брызгает темным…
…темная вода вдруг бьет из стен, мимо него, в трещину, и Нарион исчезает под ней…
…из трещины брызжет туда, наверх, где солнце…
…он поворачивается, как может, заклиниваясь в этой трещине, затыкая поток собой, потому что больше нечем.
Оставляет темноту колыхаться позади, и все, что в ней — тоже.
Тяжело дыша, словно едва вынырнув на поверхность, мокрый от пота.
Ещё стискивая в руке чужие пальцы.
Понимает, что произошло, что не удержал воспоминания — и стыдом его ошпаривает, как из котелка. Горят разом лицо, шея и даже уши. Отчаянно хочется выбежать вон.
«Могло быть хуже, — твердит он себе, скрипя зубами, — могло быть куда хуже…»
Разжимает руку через силу. Вытирает рукавом и вправду слезящиеся глаза.
От его пылающих ушей можно лучины зажигать. А лицо наверняка выглядит так, что имя и называть вслух не надо. Он знает, как это раньше было в зеркале.
И целительница напротив него потирает руку, которую он сдавил слишком сильно.
— Ты не был сломан, — говорит она тихо, прячась в тени капюшона, — морготовой тьмы в тебе нет. Только твоя собственная. Твой кусок рудников, с которым ты привык сражаться в темноте. Который ты унес с собой наружу. Так бывает. И… Другая темнота, которая была с тобой прежде Ангбанда.
Дагмор вспоминает свет солнца за трещиной, и настоящего, и мысленного, закрывает глаза на несколько мгновений. Он знает, из какой темноты выполз и знает, что на нём кровь эльдар. Но первый раз подумал о том, насколько мог к темноте и крови привыкнуть, чтобы мысленное прикосновение обычного эльда показалось… Таким ярким.
Или не совсем обычного? Или это ученичество у Мелиан?
Ему ещё трудно думать связно. Вернуться к этому позже. Говорить трудно, челюсти свело, как от злости. Даже безо всякого «как». Да, этого он и боялся. Так и случилось. И… Могло быть хуже, повторяет он снова и снова.
Вся стройность мыслей, которая была когда-то, потеряна. За броней аванирэ и тела не нужно было ими управлять… Так, наверное, учатся ходить заново после переломов. Осторожно, шаг за шагом.
Маленькая рука синдэ снова касается его собственной на несколько мгновений. Все в порядке, говорит эта рука без слов и соприкосновения разумов.
Он заставил себя дышать размеренно, и ядовитый стыд за себя, державший его со вчерашнего дня, словно бы сделал шаг назад. И даже уши начали остывать. Дело сделано. И он даже не сгорел от этого стыда, как грозил вчера, вот дурень.
Это тоже можно пережить.
Снова вошел Белег, переглянулся с целительницей. Почему-то снаружи раздались удаляющиеся шаги стражи.
— Он цел, — повторила та. — Не сломан Морготом.
— Я рад, — сказал Белег с улыбкой. Снял с пояса флягу, а в руках у него свёрток листьев дикого винограда. Ещё один лембас! Протянул еду и воду.
А затем целительница откинула капюшон.
И Дагмор почему-то подумал о ярком луге в белых и лиловых цветах. Под солнцем. В горах, в начале лета. Чтобы позади луга громоздился ледник, тогда цветы будут ещё ярче. На пологих уступах Пелори были такие места…
Жаль, что она это сделала.
Он перевел взгляд на ее руки. Предпочел бы помнить их.
— Ты говорил, что назовешь свое настоящее имя лишь королю Тинголу, — улыбка Белега неотвратимо сулила подвох, и Дагмор подобрался.
— Да.
— Госпожа Лутиэн, дочь короля Тингола, готова выслушать тебя и принять решение. Здесь и сейчас решать вправе она, — сказал Белег. Теперь — серьезно.
Дагмор успел подумать, что новостей сегодня некоторый перебор, и снова засмеялся. Негромким, кашляющим и долгим смехом.
Отдышавшись, увидел, что Белег ждёт с некоторым удивлением, а целительница и дочь Тингола смотрит… С сочувствием даже. И это снова его дёрнуло неприятно, но уже не так остро.
Он тряхнул головой.
— Что ж, госпожа Стальной Нифредиль, я буду рад, если ты не станешь тянуть с решением. Говорить «к твоим услугам» не буду, толку от меня сейчас… — Выдохнул и медленно, через силу, выговорил:
— Морифинвэ Карнистиро Феанарион. В Митрим синдар говорили — Карантир.
Имя, казалось, должно было заскрипеть, заржавев за эти годы.
— Или был им… Двадцать лет назад, — зачем-то добавляет он.
— Двадцать пять, — поправляет Белег Куталион растерянно.
Брови Лутиэн чуть приподнимаются, она удивлена — но не поражена. Словно успела нечто подобное подумать, но отвергла от недостатка сведений. А вот Белег несколько… Обалдел, припечатывает про себя Дагмор и усмехается.
— Но, но… — говорит Белег, разводя растерянно руками, — тогда получается… В этот раз ты, кажется, не врешь.
Предводитель стражи долго переглядывается с королевной, и кто знает, о чем они думают и говорят. Лутиэн кивает.
— Это правда.
— Хочешь сказать, ты его… Провел? Самого Бауглира? — переспрашивает Белег потрясённо. — Ты двадцать пять лет пробыл неузнанным у него под ногами?
— Я провел? — тихо и зло отзывается Дагмор. Говорить с Белегом было проще, чем с ней. — Да сейчас! Сотня нолдор видели, как меня с обожженным лицом сажают на цепь рядом с ними — и ни один не выдал меня умайар. Пусть даже узнали не все, ожоги были сильные, пусть разглядели не все, сам же Враг своим огнем и дымом постарался! Моей заслуги здесь — с собачий хвост! Врать поучился, не заслуга вовсе! — Он выдохнул, чувствуя, что распаляется. — …Бауглир, знаешь ли, не бегал осматривать каждую группу пленных. Но… Да. Я сидел неузнанным у него под ногами. А Моррамэ был моим тысячником, стоял рядом и погиб в огненной буре.
— Тогда уверен ли ты, что другие братья…
— Уверен. Тьелкормо… Келегорм и Куруфин стояли прямо там, куда ударил огонь.
«Вспыхнули как факелы, и все, кто был рядом — тоже… Наверное, и Тьелпе… Молчи!»
— Но одежда и доспехи могли выдать тебя!
Терять Дагмору было уже нечего.
— Белег, трусом меня успели назвать свои же братья перед дракой. А я их назвал тупыми баранами в ответ. И надел в битву доспехи без украшений, потому что выиграть такую битву было нельзя. Предчувствий у меня не было, только понимание ошибки. Но и бросить братьев я не мог. Считай, что это трусость, если хочешь.
— Это странно, — согласился Куталион. — Но и трусом я тебя не назову.
Они умолкают. Дочь Тингола тоже молчит, лишь вновь многозначительно переглядываясь с военачальником.
Какое-то время стоит тишина, и только Дагмор медленно пьет воду из белеговой фляги — у него резко пересохло во рту. Нет видимой причины ждать дурного — но он слишком привык к тихой ненависти Хитуэна, и все равно готов услышать худшее.
Особенно теперь, лишившись последней защиты — умолчания.
— Тогда вот моё решение, — Лутиэн выпрямляется. — Ты свободен. В благодарность за спасение жителей Дориата ты и другие нолдо получили нашу помощь. Хотя твоя вспыльчивость может быть опасна в будущем, и тень Ангбанда надо изживать немало лет. Но тебе следует уехать немедленно, покинув земли короля Тингола.