— И 82, он же Мигель Андре фон Фердигайло ибн Сидоров 405/812 плюс-минус бесконечность, — объявил этот голос с бесстрастностью, на которую способны только автоматы, — требует связи с Эолингом 38!
7. ПОСЛЕДНИЙ ПОТРЕБИТЕЛЬ
— Ой, это па!.. — Лицо Эоли стало растерянным.
— Да, похоже. — Ило поднялся. — Я вас оставлю.
— Нет, не оставляй. Будь здесь, пожалуйста!
— Нет-нет, зачем же? — раздался в комнате третий голос, хорошо поставленный и с произношением чуть в нос. В датчике ИРЦ возник владелец его: если лишить лицо и тело брюзглой упитанности, а волосы седин, то это был вылитый Эолинг. — Иловиена прав, не желая мешать общению двух родственных душ, ты напрасно удерживаешь его, сын. Будь здоров, Ило, рад был застать тебя живым!
Ило молча вышел.
— Маленькая месть за неудачи своей жизни, не так ли, па? — Эоли справился с растерянностью, начал злиться. — Или ты ревнуешь? Если так, то справедливо: он не в меньшей степени мой отец, чем ты! А может, и в большей.
— Ну-ну… — Мужчина из шара с удовольствием смотрел на биолога. — Будем считать, что ты сквитал мой выпад — и хватит. Ибо никто не может быть в большей степени твоим отцом, нежели я! Вот ты смотришь на меня, я на тебя — и между нами устанавливается прочное, не нуждающееся в подкреплении словами единство. Единство иррациональное, взаимопонимание молчаливое — не имеющее ничего общего с деловым, научным, даже любовным, неподвластное моральным и ценностным критериям. Оно было и будет, пока есть ты и есть я, — и как бы мы ни изменились, друг для друга мы все те же!
«Самое удивительное, что так и есть», — подумал Эоли.
— Вот, сын, а ты говоришь… Ты прекрасно выглядишь, младшенький.
— Ты тоже, па.
— Я так и сказал шару: «Ну-ка, ИРЦуня, ты знаешь, кто я! Соедини-ка меня с моим младшеньким». Я не признаю вашу индексовую абракадабру. Как тебе понравилось мое новое имя?
— Потрясающе, па. Я чуть не упал.
(А настоящее имя его состояло из одного звука «И». Других не было и не предвидится. «И» — иждивенец. В таком положении лучше не придумаешь, чем пренебрегать «индексовой абракадаброй»…)
Равенство в пользовании благами цивилизации принадлежит каждому человеку так же естественно и категорично, как равенство в пользовании благами природы. В пище, одежде, бытовых вещах, жилище, в энергии, в перемещении по планете всеми видами транспорта в связи со всеми (в пределах Земли), в получении любой информации от ИРЦ — никто не может быть ущемлен и не обладает преимуществами.
Примечание А: право перемещения и связи в освоенной части Солнечной за пределами Земли принадлежит всем, кто не живет в кредит.
Примечание Б: право исполнения крупных по затратам труда и материалов замыслов принадлежит тем, кто обладает достаточным для компенсации возможной неудачи предприятия биджевым фондом.
КОДЕКС XXII ВЕКА
Вот они и стояли друг против друга: один — попадающий под действие примечания А, другой — под действие примечания Б, разделенные тысячами километров и близкие благодаря электронной технике и кровному родству.
…Эоли никогда не мог узнать у своего па, с чего, с какого жизненного поражения у него все пошло наперекос. Сикось-накось. А ведь, наверно, было: хотелось выделяться, превосходить, а таланта, умения, усердия недоставало.
Работать же просто, удовлетвориться скромной причастностью к большим делам и идеям других было не по натуре. А раз не дается фортуна, то — нате! — буду выделяться в оголтелом принципиальном потребительстве. Благо таких мало, позиция (поза) выглядит небуднично и смачно. «Не могу» превращено в «я и не хотел». Можно держаться тона превосходства со всеми (дела-то с ними все равно не будет), напропалую вкушать блага, наслаждаться, вояжировать, вращаться и блистать в компании себе подобных… И не применять к себе ни старое слово «тунеядец», ни его современные эквиваленты.
Поправ главную этическую норму, можно не стесняться и с остальными.
«Младшенький» Эоли был у И восьмым, хотя тот не имел морального права и на одного потомка.
Для Эоли, как и для его старших братьев и сестриц, в этом не было драмы. Ко времени его появления на свет господствовал принцип: «Чужих детей не бывает». Он помнил себя с интернатской «ма-лышовки» в Западных Карпатах; потом, как положено, три года блуждал со сверстниками и воспитателем по планете, узнавал ее. И с первых лет жизни он знал, что не существует на Земле взрослого, который не принял бы живое участие в нем (или в них, если их было много), не накормил бы, не вымыл, не уложил бы спать — даже со сказкой, не защитил бы от опасности, не ответил бы на все вопросы — даже шалея от шквала детских «как-что-почему-а-это?», не поиграл бы с ним… а за проступок и не наказал бы. Исключительное чувство ребенка к родителям вытекало из того, что похож, и из горделивых детских разговоров: «А вот мой па…», «А моя ма!..» Разговоров, от которых Эоли приходилось убегать со слезами на глазах.
— Ты сейчас в Ницце, па?
— В Неаполе, сын. Видишь? — Он показал на колонны и декоративные склоны гор за собой.
Неаполь, Ницца, Гонолулу, Сочи, Майами, Венеция — эти места мало отличались от других, а от многих (Северной Норвегии, например, или Камчатки) даже и не в лучшую сторону. Но сами названия сохранили притягательность — особенно, если их произносить чуть в нос: «Когда я приплыл в Гонолулу», «Когда я вернусь из Майами-Бич»…
— Но что обо мне, скажи лучше о себе, сын: как твои дела, твои идеи? Как с «обратным зрением»?
— Помаленьку, па. То получается, то нет. Но это небиджевая работа, па, там нет нового — только хорошо забытое старое.
— Ну, сын мой, ну… почему ты сразу сводишь к биджам! Неужели ты не допускаешь, что я просто болею за тебя, хочу порадоваться твоим удачам, погордиться тобой? Я ведь знаю, что мой младшенький — самый лучший, незаурядный и далеко пойдет. И конечно, никогда не отмежуется от своего старого незадачливого па. Не так, как другие…
— А что другие?
— О-о! — Па прикрыл полной рукой глаза. — Я в горе, сын, я просто в отчаянии.
Ты знаешь, Метандро и Метандри сейчас на Орбите энергетиков. Когда они готовились в рейс, я просил, чтобы они, как долетят, связались со мной, дали знать о себе: как дела, здоровье, то-се… Они и сами уже отцы, должны понимать. Но скоро полгода, а ни звука. Каково?
(Ага, вон что. Метандро и Метандри, близнецы, старшие братья Эоли, специалисты по антивеществам; сейчас на орбите принимают первый транспорт из Тризвездия, работы хватает. Но дело не в том, не в них — орбита энергетиков!
Если па нельзя общаться с людьми там — ИРЦ просто не соединит, — то пусть они оттуда свяжутся с ним. «Вот вчера, когда я разговаривал с орбитой энергетиков… Боже, как хлопотно разговаривать с орбитой энергетиков! Нужно выкладывать все сразу, с запасом на паузы. Никакого тебе живого диалога!..»
И па вырастает в глазах знакомцев, как стартовая вышка.
Классика потребительства: добыть то, что доступно не всем. Общедоступное, будь это даже все богатства Земли, — не то. Этим не переплюнешь А и не посрамишь Б. А вот рвануть межпланетный разговор! Отхватить рейс в систему Юпитера!.. Не для дела, зачем все летят, а — «вот когда я был на Ганимеде!».)
«И зачем я так его понимаю?» — с отвращением подумал Эоли.
— Они меня чуждаются! — разгорячился от своих слов па. — Они считают, что мне не следовало заводить столько детей. Хорошенькое дело! Скажи, разве плохо, что я дал тебе жизнь?
— Нет, па, конечно. Я рад и благодарен. («Хотя мне ее мог бы дать и более толковый отец».)
— Э, сын, я знаю, что бы подумал. Не думай так, ты не прав. Таким, какой ты есть: талантливым, темпераментным, с острым умом… я уже не говорю о внешности, хотя и она входит в состав твоей личности, — ты мог произойти только от меня. Ни от кого другого!
— Ты льстишь мне, па. И себе немножко.
— Нет, именно так. И если ты достигнешь высот, то потому, что в тебе воплотились мои неисполнившиеся мечтания. Какие они были, бог мой! На них не хватило бы миллиона мегабиджей, десятка жизней. Не стану уверять, что ты унаследовал от меня упорство в работе, возможно, это больше от матери — где-то она сейчас! — но я дал тебе то, что пробуждает способности, что многих сделало великими: комплекс неполноценности.