…И чего ему, в самом деле, вздумалось рассказывать о прежнем оружии! Для этой малышни понятие «ракетное оружие» столь же нелепо, как прежде было бы «автобусное оружие»: ракеты — устаревающий способ транспортировки в космосе, только и всего.
Нет, даже не в том дело. Как бы «орлы» ни вели себя независимо, как бы ни старались поступками и суждениями утвердить свою самобытность, все равно они — дети в мире взрослых. И они знали, отлично знали, как взрослые умно и прекрасно устроили мир. Во взрослых людях для них воплощалась мудрая сила человеческая; они и сами, как вырастут, станут такими. И чтобы когда-то пусть в старые времена, взрослые вытворяли такое!.. Нет. Бхе-бхе… «Ди люге».
Берн расхохотался, то тотчас оборвал смех. До смеха ли ему: как быть, как жить?.. Могло ведь начаться и не с рассказа о сверхоружии. В сущности, в этом скандале вылились копившиеся у детей чувства неприятия его — с его внутренней фальшью, эгоцентризмом, повышенной мнительностью. Они чувствовали все это в нем… Психическая несовместимость — как тканевая, бывает… Не прижился он, чужеродное тело.
Эта мысль была тоже будто не его — новая, странная. Никогда Берн не думал о себе саморазоблачающе. Что это: раскаяние после неудачи или?.. Он внутренне насторожился.
Да нет же, нет! Маленькие глупцы, щенки — что они понимают! Со взрослыми-то он ладил.
…В том и дело, что в лице детей с их несовершенствами, но и с их прямодушием жизнь отвергла его начисто. Окончательно. Обратно в нее пути ему нет.
Берн устало склонил голову в колени. «Как же быть? И ни у кого не спросишь… Ох, и надоел же ты мне, Альфред Берн!»
Он вскочил на ноги как ужаленный. Что?! Кому это он надоел?!
17. АГОНИЯ — РОЖДЕНИЕ
Берн даже ушел от места, где сидел, — будто дело было в месте. В нем все напряглось в ожидании опасности и для отпора ее.
На краю островка среди водорослей лежало в воде что-то продолговатое. Он принял его сначала за обомшелое бревно, подошел: пятиметровый серо-зеленый крокодил покоился, омываемый с хвоста илистой водой, на плоском животе и поджатых когтистых лапах. Выпуклые полуприкрытые веками глаза смотрели с лениво-ироническим ожиданием. Это вдруг взбесило Берна.
— Что, ждешь своего часа, рептилия? — яростно проговорил он, подходя вплотную. — Тысячелетия нашего владычества ничего не доказывают, да? Не дождешься, пошел отсюда… Ну?!
Крокодил шевельнулся, отвернул, будто нехотя, страшную морду — и уполз в воду, уплыл. Берн опамятовал, его пробила дрожь. Это сделал будто не он. И слова эти… Попер на такое чудище, надо же. Перекусил бы пополам. А удрал.
Сыт?
Профессор сел на песок у воды. По-южному быстро смеркалось. Черное небо заполнили звезды. И, глянув на них, Берн понял, что сидит не так. Надо иначе, лицом несколько левее блиставшей над горизонтом Полярной. Повернулся, поднял голову: теперь правильно — слева, на западе, пылает в светлой части неба Венера, прямо вверху лишь чуть уступающий ей в блеске Юпитер, правее его тлеет желто-красный огонек Марса. Вся плоскость эклиптики теперь перед глазами, плоскость закрученного вокруг Солнца вихря планет и полей.
Он легко представил-почувствовал огненную ось этого вихря — слева ниже горизонта; воображение продолжило и плоскость — фронт его в закрытой планетой части пространства. Все двигалось и вращалось согласно, все было объемно: Венера уходила вниз впереди Земли, Марс и Юпитер позади и слева — но эти планеты-струи вихря отставали в беге. А за вихрем Солнечной текли другие звездные струи, увлекаемые, в общем, для ближних тел, русле галактического рукава туда, куда он смотрит: в сторону созвездия Цефея.
Это было чувственное понимание Галактики. Оно сообщало душе покой и силу — но это были чужой покой и чужая сила.
— Не хочу-уу! — заорал профессор, вскакивая на ноги и потрясая кулаками. — Не надо! Пусть небо будет плоским!
Он даже вспотел, несмотря на вечернюю прохладу — так стало страшно.
Опасность была внутри, он понял: новый человек пробуждался в нем, с иными знаниями, иным отношением к миру. И этому новому он, Берн, был мелок и противен, — К чертям, не выйдет! — Он забегал по песку, колотя себя по голове, по груди. — Не возьмешь! Я — Альфред Берн!
«Да-да, Берн. Профессор Альфред Берн, отбросивший свое время, заскочивший через тысячи причин далеко в мир следствий. А ведь они могли быть не такими, следствия из тех же причин: ведь ты — причина…»
— Что-о? Я?! Почему-у?
«И ты причина. Ты изъял себя из прошлого, изъял действия, которые мог совершить… и ведь немало мог, величиной был, светилом. А вспомни, с какими чувствами ты изучал историю проспанных тобою веков. Потепления, экологического кризиса… вспомни злорадненькое удовлетворение: а со мною все обошлось, все хорошо — ага!..»
— Не надо!.. — молил теперь Берн внутренний голос, который бил на выбор по скрытым изъянам души.
«Нет, надо — не устраивай показуху терзаний. Ты не один такой беглец от настоящего, причина будущих бед, вас много было. Другие бежали тривиальней: в узкую специализацию, в погоню за успехом, в любовь, в заботы о семье, даже в деловые и политические интриги… лишь бы не встрять в большое, общечеловеческое. Ты улепетнул оригинальней и дальше всех».
— А, насмехаешься! Все равно не бывать по-твоему! Это мое тело!..
«Твое тело сгнило бы в лесу еще минувшей осенью. Много ли в этом теле твоего?..»
— Нет, врешь: я — или никто! — Берн стремительно выдернул из шортов пояс, сделал петлю и искал воспаленными глазами дерево и сук, через который можно ее закинуть.
«Вот! Теперь ты во всей красе, Альфред Берн, в полный рост! — издевался, все крепчая, внутренний голос. — Издал свой поросячий визг: а я-а! Только я-а!..
С ним ты полез в шахту, с ним и вынырнул на поверхность. Не дури, эй! Не дури! Обстоятельства подчиняются тому, кто крепче духом. Тужься не тужься — ты обречен логикой своей жизни…»
Не было вокруг деревьев — одни камыши. На соседнем островке Берн на фоне дотлевающего заката увидел что-то похожее на ствол. Возбужденно сопя, перебрел протоку по грудь, кинулся сквозь тростники: это был сферодатчик на высокой ножке.
«Спокойней, Аль, не надо истерики, — урезонивал теперь голос. — Ты хочешь жить? Живи, кто же против. Но как? Для чего? Ответь себе: представляешь ли ты свою дальнейшую жизнь?»
Шар при виде человека зарделся сигналом готовности.
— А… и здесь ты, кристаллический соглядатай! — прохрипел Берн. — Ну, скажи же хоть ты, всезнайка, электронный оракул: в чем смысл жизни? Скажи это Альдобиану 42/256!
— Чьей? — уточнил с двухметровой высоты бесстрастный голос ИРЦ. — Если твоей, так уже ни в чем.
Берн застонал и, обхватив голову, опустился на песок. Будущего не было.
Человек, который не знал, кто он, проснулся на рассвете. Прекрасная женщина стояла рядом на розовом песке, женщина из его снов. У ног ее лежали биокрылья. Синие глаза смотрели с нежностью и затаенной тревогой.
Человек закрыл глаза — проверить, не сон ли? Нет, женщина осталась по ту сторону век, в реальности. Открыл глаза. Она опустилась рядом на колени, растрепала волосы над лбом:
— Пробуждайся, Дан! Вставай, соня.
Жесты, слова, голос — все знакомое, щемяше-милое. Он сел, упираясь руками в песок, глядел вовсю: густые серые волосы, собранные сзади, чистое лицо с чуть вздернутым носом, сросшиеся темные брови (он знал: когда она не улыбается, они будто сведены в тихом раздумье); округло-точные линии тела, рук, плеч.
— Ксена?!
…Он не связывал индексовое имя Алимоксена 33/65, узнанное в справке ИРЦ, с женщиной, которой грезил. И вот — вырвалось, связало само.
— Ксена, ты — есть?.. — Он встал на ноги.
— Я есть, — просто ответила она, глядя снизу, — ведь я и была, никуда не девалась. А ты — есть? Ты — Дан?
Он шагнул, поднял и обнял ее. Руки в самом деле были теплые и сильные. Он испытал миг яркого, как вспышка, счастья, когда целовал глаза с пушистыми ресницами, губы, шею. Но тут ожгла мысль: значит, все — не бред?! Он отстранился.