"Да брось!" - шептал дом. - "Я ведь выбираю не лучших, а типичных. Типичных для своего класса существ. Ты не пай-мальчик, уж точно. Но ведь и я не небоскреб."
- Это скорее достоинство, чем...
"Кончай, паря! Будь реалистом. Мне не нужны святые, ибо святым не нужны дома. Пойми, что я держу тебя в себе таким, каков ты есть со всеми твоими скверными потрохами, потому что люблю тебя. Усек?"
- Еще бы.
Он был моим спасителем, но много позже я понял, что дом не во всем мне признался, возможно, жалея мои нервы. Конечно же он видел больше и дальше моего. И бесспорно, он отрабатывал свой долг, поселяя нас в своих апартаментах. Долг любого стационарного и переносного строения. Но он не признался бы никому из нас о загадочной субстанции, получаемой им от нашего с ним симбиоза. О том, что она из себя представляет и чему служит для него. Он был оседл, как и любой представитель его класса. Но он являлся настоящим Дедалом среди подобных ему. И он страдал от своей неподвижности. И призывал к себе обитателей. Он выискивал самых неистовых, буйство коих выплескивалось через край терпения разумного и утилитарного окружения, которое изгоняло таких индивидуумов куда-нибудь подальше и надолго. Дом притягивал их, поселял в себе, влюблял в свои серые обшарпанные стены, кормил их, грел, веселил, опекал и временами, осторожно взяв в невидимые длани ничего не подозревающего хозяина, выдавливал из его мученической плоти каплю разрушительного фермента неудовлетворенности. Поглощал ее и забывался в коме, отдавшись грезам, ощущениям другого мира, совершая полеты на крыльях тоски в страну глубочайшей и тяжелейшей неизвестности, в край вопросов без ответов, в обитель невоплощенных снов, прозрачных, как дни поздней осени в преддверии первого снега. Округа в такие дни приобретала странные, никакие черты, законы тяжести и сохранения вещества становились одними из многих допущений, а небо теряло цвет, превращаясь просто в гигантскую толщу воздуха.
Да, подобное знание было не по мне такому, каким я был тогда, обитая в доме, крадя чужие идеи. Существо мое медленно накалялось в каком-то таинственном тигле до тех пор, пока не достигло нужной кондиции. И тогда меня вынули из горна и обрушили на мою голову первый из множества ударов, чтобы придать мне более правильную форму.
Я встретился со смертью, но не в ее привычной экипировке. У меня на руках умер странник. Теперь я знаю - странники умирают легко, после них не остается в комнатах тяжелого запаха смерти.
В то утро я встал поздно. День обещал быть ясным, и это сулило тяжесть в голове и вялость в членах. "Нет, - решил я, держа в руке неоконченный эскиз, - сегодня буду бездельничать".
Я знал, что и тройная порция кофе не поможет. Поплескавшись над умывальником, сварив кофе и выйдя с кружкой в руках на крыльцо, я... Тут я теряюсь, не в силах выразить то, что произошло. Для ординарной передачи эффекта нужно было бы сказать: "И тут я увидел Его". Убожество сей фразы безгранично в сравнении с тем, что же я действительно увидел. В-сущности, адекватных фраз еще не придумано, поэтому буду обходиться тем, что имею. Я действительно увидел его. Он сидел возле поленницы на длинном бревне и жмурился на солнце. Был он абсолютно расслаблен, а потом я понял, что он пребывал в безусловном, совершеннейшем, каком-то диком блаженстве; все его существо просто ликовало, светясь радостью. Но, - взмах ресниц, - и наваждение пропало. Он для меня тогда явился просто седобородым стариком, присевшим отдохнуть. О странниках я еще ничего не знал. Взгляд его прищуренных быстрых глаз скользнул по мне, и я послушно присел рядом с ним на бревно, протянул чашку, которую он осторожно взял в старческие ладони. Отхлебнул пару глотков, сделал выразительное движение бровями, вернул мне. Я тоже отхлебнул. Вялость моя исчезла без следа, сменившись радостью тела. Глаза старика напоминали два солнечных зайчика, и от него пахло ромашкой. Никогда еще я не переживал подобных ощущений; все вокруг светилось.