та хоть как-то привечала.)
И – ни жалобой, ни звуком –
всё внутри, всегда молчала.
Вечность жизни. Изначало.
Вся очнулась вдруг смущённо,
будто стала как согрета
тихим внутренним подсветом,
как святые на иконах.
«Я… задумалась, отец.
Как он там, о чём же пишет?»
Ах ты, грех: заныл крестец,
закололо что-то выше…
«Д’скоро в армию ему.
Толком только не пойму:
уж домой он хочет, видно,
да, вишь, не с чем, пишет – стыдно.
Обнимает, пишет, предков,
крепко-крепко. Так-то – крепко!
(Взгляд у матери лучистый:
знать, умнеет понемногу.
А душой такой же чистый.)
…Деньги выслал на дорогу –
чтобы не было, мол, сбою;
жду я вас к себе обоих…
Ну а так – всё слава богу».
Повидаться – что дороже!
Вместе всем… Куда б как гоже…
Долго мать сидит в раздумье,
гладит кисти полушалка.
А хозяйство на кого же?
На соседа – ведь он кум ей?
И не ехать ох как жалко,
счастье послано судьбою.
Тихо, как сама с собою:
«Надо ж… около овец,
всё скотина, хоть и малость.
Поезжайте вы, отец.
Я уж будто повидалась…»
Гнал, как ересь, наважденье,
от себя поездку дед.
Будто в двадцать – день рожденья –
сон бежал и стыл обед.
А потом… как что-то сбило,
лихорадка зазнобила,
злость забрала, взмыл азарт
(как-никак тепло уж, март),
эх ты, где не пропадало!..
Стариной тряхнул удалой,
проводницу улестил
и к Никите покатил.
В ресторан пошёл обедать.
Целину решил проведать.
27
Ждёт Никита дальний поезд.
Разговор людской угас.
Провода метелью воют.
«…Странно. Тот же день и час.
Та же ночь. И полустанок.
Как тогда!
Там – Карталы.
Свет машин усталых рваный
гасят снежные валы…2
Сердце так щемяще-звонко!..
Обнял нежно, как ребёнка,
старика детина-внук.
«Как же деда годы гнут!..»
«…Два поди, как здесь, минуло», –
про себя сквозь слёзы дед.
«Давним детством как пахнуло!» –
взглядом внук ему в ответ.
Так на том же полустанке
(что когда-то был приманкой,
где вагончиков останки)
ровно «два годка» спустя
у Никиты дед в гостях.
Целина, она с порога
и была, и есть – дорога.
Времени не тратя даром
(вон как крутит снежным паром!
еле виден тёмный «газик»
дал директор свой, для встречи) –
дед кряхтя в тот газик влазит;
в самый раз начать бы речи,
да… ещё кого-то ждут.
Впопыхах шепнул Никита:
«Делегация… Идут».
(…Голос, будто позабытый?..)
Шутки, смех не так весёлый.
Из столицы, к новосёлам.
В темноте набились плотно,
позатихли враз дремотно.
Распахнул Никита дверку:
«Все? – спросил он для проверки. –
Дома будем… так, к обеду.
А тебе – тулуп вот, деда».
И закутал хлопотливо.
«Сам-то что же, непоседа?» –
«Я на свой извоз. Счастливо!» –
и шагнул к себе на трактор.
Застрелял «пускач» дэтэшки,
взвыл мотор, ровняя такты.
Лязг и грохот вперемешку:
где не так, мол, здесь – вот так-то!
Дёрнул – с богом! – на буксире…
Как всё разно в этом мире:
дед про печь свою тут вспомнил,
делегаты – свой уют.
И юзит машина-дровни,
и «дрова» во сне клюют.
Эх, целинные дороги!
Вечность только им сродни.
Неба Раки-Козероги
им маячные огни.
В свете фар струит позёмка,
колеи бугрится след.
Тормошит ДТ «газёнка»,
тот лишь крякает в ответ.
Долевые гребни-гряды
во всё поле, ряд за рядом
(как нарочно, снегопахом).
Рушит трактор гряды с маху,
бьёт стрельбой взахлёб дэтэшка.
И ползёт за вешкой вешка,
заметаясь снежной пылью.
Словно сказка въяве с былью.