Кастра ушел. Офицер был очень доволен им. На такого парня можно положиться.
Хольц проверил пулемет, потом подошел к окну и выглянул в узенькую щелку, через которую хорошо просматривалась вся дорога. Он видел Дедоса, который возился с катушкой, стоя на коленях в пыли. Чуть поодаль Гольц направлялся к развилке, чтобы занять наблюдательный пост.
Солнце приближалось к зениту и жарко палило, отбрасывая на песок резкие черные тени. Над головой не было ни облачка. День выдался такой невоенный, такой мирный, что, выглянув во двор, Хольц вдруг почувствовал приступ ностальгии. Как все это глупо, ненужно. Какой-то дурацкий фарс. В этот момент его белая офицерская форма с золотым позументом ничего для него не значила. Ему вдруг очень захотелось, до боли в груди, увидеть Нину. Она представилась ему так ясно — высокая, темноволосая, живая… Да, именно живая. У нее потрясающе жизнерадостный характер. Он только однажды видел ее грустной — в тот день, когда пришел к ней проститься. Оба не знали, когда им доведется свидеться в другой раз. Было неизвестно, когда закончится война. Хольц чувствовал, что она страдает без него. И то, что он лишен ее общества, ее любви, — ничто в сравнении с долгими днями изнурительного ожидания, которые ей приходилось переживать. Задолго до того, как известие о его смерти дойдет до нее, он уже отмучается, вся боль останется позади, а сам он окажется далеко, там, где ничто его больше не потревожит.
Ему было бы интересно знать, сколько дней, недель, месяцев Нина будет ждать его и как долго будет хранить верность его памяти. Конечно, нелепо рассчитывать, что она решит носить траур по нему до конца жизни. Ему ведь и самому не хотелось бы этого, верно? Он не знал. Если бы он был таким, как этот Мендетта, то вообще бы о ней не думал. Мендетта никогда никого по-настоящему не любил, а значит, не был уязвимым, как всякий влюбленный. Поэтому он мог идти в бой, думая только о своей шкуре. Его не преследовали неотступные мысли о том, что с его смертью родной ему человек тоже умрет, хотя и не буквально. Это была двойная тяжесть — ты всегда отвечаешь и за себя, и за того, кого любишь. Однако Хольц не терзался сожалениями. Он и не хотел, чтобы было по-другому. Когда любишь кого-нибудь так, как любит он, жизнь делается острее. Все становится ярким, контрастным, и ощущение жизни приобретает интенсивность. В нем всегда присутствовало какое-то чувство уверенности, отчетливое и нерушимое. Да, в этом все дело. В непостоянном, ненадежном мире, где были революций, предательства, смерть, он одно знал наверняка: Нина любит его, а он любит Нину. Для них это была не мимолетная, преходящая страсть, от которой теряют голову и которая дает кратковременный экстаз, — нет, это было истинное, цельное чувство, связывавшее их воедино и делавшее одним существом. Между ними царило душевное родство, добавлявшее к искренней любви глубокое взаимное понимание и сочувствие, что случается очень редко.
И зачем он только ввязался в эту дурацкую революцию? Зачем встал на защиту одной из сторон в безнадежной, неравной борьбе? Может быть, потому, что считал своим долгом выбрать самый тяжелый путь? Нина когда-то часами слушала, как он говорил ей об этом. Они сидели в маленьких кафе или в их большой спальне и говорили, говорили о революции. Им ничего не стоило уехать за границу, в Америку, оставить всю эту бойню позади. Но Нина знала, что он так не сделает, что он не успокоится, пока не вступит в бой на стороне своего генерала. Нет, не то чтобы Хольц был очень уж высокого мнения о генерале Кортесе — отнюдь; но он чувствовал, что, как офицер, не имеет права уклоняться от исполнения своего долга, и в конечном счете остался в армии.
Они прощались ночью. Нина пришла к своим друзьям, которые жили неподалеку от штаб-квартиры Кортеса, и ждала там Хольца, который в тот момент пытался убедить генерала в том, что, как бы отважно они ни сражались, Пабло, скорее всего, окажется им не по зубам. Начало было неловкое, но это не имело значения. Он знал, что должен был это сказать, и чувствовал, что прав перед своей совестью.
Воспоминания пришлось прервать, потому что появился Дедос — он уже заложил динамит и теперь медленно пятился к фермерскому дому, раскручивая шнур, осторожно переступая ногами. Хольц спустился по скрипучей лестнице и пересек двор.
— Вот, провод достает досюда. — Дедос вытер пот со лба, остановившись в нескольких метрах от ворот фермы.