— Так, так...
Новиков кончил перечисление, и генеральская рука, державшая карандаш, пропутешествовав с севера на юг, до устья Дона, остановилась.
Быков поднял голову и спросил:
— У вас всё?
— Всё, — ответил Новиков.
Быков составлял доклад о событиях, уже происшедших в начале месяца, и Новиков видел, что он встревожен обстоятельствами отчётной работы больше, чем событиями сегодняшней живой и грозной действительности.
Он стал объяснять Новикову движение армий, напирая на слова «ось» и «темп» Всё это касалось прошедшего времени.
— Видите, — говорил он, водя тупой стороной карандаша по карте, — ось движения тридцать восьмой проходит по совершенно точной прямой — темп отхода двадцать первой всё замедляется.
И он, взяв линеечку, стал прикладывать её к карте.
Новиков сказал:
— Разрешите, товарищ генерал Беда в том, что с такой осью да с такими темпами мы и на Дону не удержимся, а на подходе к нам никого нет.
Быков потёр резиночкой солнечное пятно, переползавшее на красную ось движения одного из соединений, и сказал слова, которые Новиков часто слышал от него!
— Это не наше дело, над нами тоже есть начальство, резервами располагает Ставка, а не фронт.
После этого Быков посмотрел внимательно на ногти своей левой руки и недовольным голосом сказал:
— Сегодня генерал-лейтенант докладывает маршалу, вы, товарищ полковник, находитесь неотлучно в отделе: вас вызовут. А сейчас можете быть свободны.
Новиков понял недовольство Быкова. Начальник отдела относился к нему холодно. Когда стоял вопрос о выдвижении Новикова на старшую должность первого заместителя, Быков сказал: «Да, собственно, работник хороший, в этом ошибочного нет ничего, но, знаете, всё-таки он неуживчивый, с самомнением, не сумеет организовать в работе людей».
Когда Новикова хотели представить к Красному Знамени, Быков сказал «Хватит с него и Звёздочки», и он, действительно, получил Красную Звезду. Но когда Новикова зимой хотели забрать в штаб направления, Быков всполошился, стал хлопотать, писал объяснительную записку о том, что без Новикова он никак не может обойтись, и так же категорически отказался поддержать Новикова, когда тот подал рапорт о своём желании перейти на строевую должность.
Когда кого-либо из сотрудников отдела спрашивали, где получить те или другие сложные сведения либо кто может осветить запутанный вопрос, сотрудник убеждённо говорил: «Лучше прямо к Новикову идите, а то Быков вас ещё в приёмной поманежит часика полтора, он либо заседает, либо доклад принимает, либо отдыхает, а потом скажет: «Спросите Новикова, я ему это дело поручал».
Комендант из уважения, а не по рангу давал Новикову на каждом новом положении хорошую квартиру; начальник АХО, человек без иллюзий, выдавал ему лучший габардин на костюм и лучшие папиросы, и даже официантки в столовой подавали ему обед вне очереди и говорили:
— У полковника минуты свободной нет, ему ждать нельзя! Секретарь Военного Совета батальонный комиссар Чепрак рассказывал однажды Новикову, как заместитель командующего, просматривая список вызванных на важное совещание, сказал!
— Быков есть Быков. Вызовите полковника Новикова.
И, видимо, Быков знал о таких вещах и не любил, когда Новикова вызывали на совещания. В последнее время он обижался и сердился на Новикова — тот подал начальнику штаба докладную записку, в которой излагал свои мысли и предложения, критически разбирал важную операцию. Быков знал от адъютанта, что докладная записка заинтересовала командующего. Его обижало, что Новиков подал записку, минуя своего непосредственного начальника, и даже не посоветовался с ним.
Он считал себя опытным и ценным работником, знатоком всех уставных положений, правил и норм, организатором сложной, многоэтажной документации все делай архивы находились у него в идеальном порядке, дисциплина среди сотрудников была на большой высоте. Он считал, что вести войну легче и проще, чем преподавать правила войны.
Иногда он задавал странные вопросы:
— То есть как это не было боеприпасов?
— Да ведь склад был взорван, а на ДОП не подвезли, — отвечали ему.
— Не знаю, не знаю, это никуда не годится, они обязаны были иметь полтора боекомплекта, — говорил он и пожимал плечами.
Новиков, глядя на хмурое лицо Быкова, подумал, что в личных делах начальник отдела умеет проявлять гибкость и изобретательность, умело поддерживает свой авторитет; здесь-то он быстро применяется к обстоятельствам, умеет отпихнуть кого следует, умеет показать товар лицом, то, что называется ударить так, чтобы зазвенело, хотя такое поведение ни в каких правилах, уставах и нормах не обозначено.
Новиков, присмотревшись, заключил, что и знания Быкова сомнительны.
Новиков сказал:
— Афанасий Георгиевич, разрешите поговорить по одному вопросу.
Он назвал Быкова по имени и отчеству, намекая этим, что служебный разговор кончился и он просит разговора по личному поводу Быков, поняв это, указал ему на стул:
— Пожалуйста, слушаю вас.
— Афанасий Георгиевич, я о Даренском, — сказал Новиков.
— То есть? — спросил Быков и поднял брови — О чём, собственно?
По недоуменному выражению его лица Новиков понял, что разговор обречён на неудачу, и рассердился.
— Да вы знаете о чём он работник ценный, зачем ему мотаться в резерве, мог бы дело делать. Быков покачал головой:
— Мне он не нужен, думаю, и вы без него обойдётесь.
— Но ведь по существу в том споре он прав оказался.
— Тут дело не в существе, вернее, не в этом существо.
— В этом и существо. У него замечательное умение по небольшому количеству данных быстро разгадать обстановку, намерения противника
— Мне в отделе гадалки не нужны, пусть идёт в развед-отдел.
Новиков вздохнул.
— Право же странно, человек создан, можно сказать, природой для штабной работы, а вы его не хотите использовать. А я танкист, не штабной работник, подаю рапорт — вы меня не отпускаете...
Быков закряхтел, вынул карманные золотые часы, удивленно наморщил лоб и приложил часы к уху.
«Обедать собрался», — подумал Новиков.
— Вот, у меня всё, — сказал Быков. — Можете быть свободны.
Тяжёлый путь штаба и войск Юго-Западного фронта от Валуек до Сталинграда свершился.
Некоторые части, понесшие особо большие потери людьми и техникой, были выведены из боёв и отведены в тыл, к Волге.
Красноармейцы спускались по обрыву, садились на песок, поблёскивающий крупинками кварца и перламутровой крошкой речных ракушек. Морщась, ступали люди по колючим глыбам песчаника, оползавшего к воде. Дыхание воды касалось их воспалённых век. Люди медленно разувались. Сбитые, натёртые ноги у некоторых солдат, прошедших от Донца до Волги, от Чугуева и Балаклеи до Сталинграда и Райгорода, мучительно болели, даже ветер причинял им боль. Бойцы осторожно разматывали портянки, словно бинт перевязки.
Люди, блаженно кряхтя, смывали наждачную, острую и сухую пыль, наросшую на теле. Вымытое бельё и гимнастёрки сохли на берегу, прижатые жёлтыми камнями, чтобы их не снесло в воду весёлым волжским ветром.
Помывшись, солдаты садились на бережку, под высокий обрыв и смотрели на угрюмую, песчаную заволжскую степь. Глаза, были ли то глаза пожилого ездового или глаза лихого, молодого наводчика пушки, наполнялись печалью. Если историки будущего захотят понять дни перелома, пусть приедут на этот берег и на миг представят себе солдата, сидевшего под волжским обрывом, постараются представить, о чём он думал.
Людмила Николаевна, старшая дочь Александры Владимировны Шапошниковой, не причисляла себя к молодому поколению, и посторонний человек, послушав её разговоры с матерью о сестрах Марусе и Жене, вероятно, подумал бы, что разговаривают две подруги или сестры, а не мать с дочерью.
Людмила Николаевна была в отца: плечистая, тяжеловесная, с широко расставленными светлоголубыми глазами, светловолосая, несколько эгоистичная, но одновременно и чувствительная, она соединяла в себе упрямство и практический разум с беспечной щедростью, житейскую безалаберность с трудолюбием.