И всё же этот уход советских людей из пограничной полосы нельзя было назвать паническим. Паника — сестра безумия, а в жестокий день 22 июня 1941 года самым разумным для всех этих тысяч мирных советских людей было именно это: взять на руки детей и уходить на восток из прилегавших к границе мест, куда через считанные часы врывались немецкие танки.
Новиков заехал в штаб танковой части, в которой служил до осени 1940 года,— штаб стоял неподалёку от Кобрина.
— Неужели вы только что оттуда? — спрашивали его знакомые.— Могут ли вырваться на шоссе немцы?
В Кобрине его уже не поражали толпы людей с узлами, плачущие женщины, потерявшие в суматохе детей, измученные глаза старух. В Кобрине его поражали чистенькие домики под красной черепицей, гардины на окнах, газоны, цветники, и он понял, что начал смотреть на мир глазами войны…
Чем дальше уходила в тыл машина, тем туманней становились его воспоминания о новых впечатлениях, события и лица сливались, и он не помнил, где ночевал и где едва не сгорел во время ночной бомбёжки, где он видел в часовне зарезанных диверсантами во время сна двух красноармейцев — в Кобрине или в Берёзе Картузской{14}.
Но вот отчётливо запомнилась ему ночёвка в маленьком городишке, недалеко от Минска. Он приехал туда ночью. Городок был забит машинами. Новиков устал и, отпустив водителя, заснул в машине посреди шумной, гудящей площади. Он проснулся ночью и увидел, что машина его стоит одна среди широкой и совершенно пустынной площади, а вокруг бесшумно пылают дома, пылает весь онемевший, охваченный огнём городок.
За эти дни он так устал и так привык к оглушающему грохоту войны, что его не разбудила ночная бомбёжка. Он проснулся от тишины.
В те дни в мозгу его просто и прочно сложился один образ. Он видел сотни пожаров: в красном, дымном огне горели многоэтажные здания белорусской столицы, горели школы и заводы, белым, лёгким огнём пылали деревенские избы под соломенной крышей, сараи и овины, в голубом и синем тумане горели сосновые леса, горела земля, покрытая сухой еловой иглой.
И все эти пожары слились в его мозгу в один пожар.
Родная страна представлялась ему огромным домом, и всё было безмерно близко и дорого в этом доме: и деревенские комнатки, мазанные крейдой[8], и городские, с цветными абажурами, и тихие читальни, и светлые залы, и красные уголки в военных казармах…
Всё дорогое и близкое ему пылало. Русская земля была в огне. Русское небо заволокло дымом. И казалось, никогда он не любил так нежно, так страстно, всей кровью своей, всеми силами души и сердца эту землю и леса, это небо, эти тысячи тысяч милых и родных ему человеческих лиц.
Утром Евгения Николаевна познакомила Новикова со своей матерью, сестрой и племянницей.
Степан Фёдорович уехал в шесть часов утра, а Софья Осиповна ещё до света ушла в госпиталь.
Знакомство состоялось просто, и Новикову очень понравились женщины, сидевшие за столом: и смуглая, седеющая Маруся, и её румяная дочь, сердито и весело смотревшая на него круглыми ясными глазами, и особенно Александра Владимировна — Женя была похожа на неё. Он глядел на белый широкий лоб Жени, на её серьёзные, внимательные глаза, на розовые губы, на небрежно, по-утреннему, уложенные косы и вдруг впервые в жизни понял по-особенному, по-новому обычное, сотни раз произносимое слово «жена». И, как никогда, он почувствовал своё одиночество, понял, что ей одной он должен рассказать то, что пережил, о чём думал в этот тяжёлый год, и что искал он её, и думал о ней, и вспоминал её в трудные минуты потому, что хотел этой, разбивающей одиночество близости. У него всё время было одновременно приятное и неловкое чувство, словно он посватался,— и ему устроили смотрины, пристально приглядываются к человеку, собиравшемуся войти в семью.
— Семью война не могла разрушить и расшатать,— сказал он Александре Владимировне.
Та вздохнула:
— Расшатать, может быть, и не смогла, а убить семью, и не одну, война может.
На стене комнаты висели картины, и Мария Николаевна, заметив, что Новиков поглядывает на них, сказала:
— Вон эта, возле зеркала, с розовой землёй, рассвет в сгоревшей деревне — творчество Евгении Николаевны. Вам нравится?
Он смутился:
— Тут трудно разобраться неспециалисту.
— Ночью, говорят, вы судили смелей,— сказала Евгения Николаевна.