Конечно, крестьянин боялся, что его высмеют. Конечно, за сорок лет после выхода «Кельтских сумерек» ирландское простонародье прониклось духом рационализма. Но еще важнее позиция самого Дансени: он не ищет присутствия мистики, болотным огням дает вполне научное обоснование и не печалится об исчезновении фейри. В отличие от Йейтса, он полагает, что фантастическое принадлежит только сфере вольного воображения. Вместо того, чтобы проникать в закрома национального фольклора и, оживляя полузабытые образы, делать их реальнее реального, – Дансени создает новые миры, которые должны стать тем зримее, чем более они необычайны. Миры, суть которых – фантазия и авторский стиль.
Можно сказать, что Йейтс и Дансени воплощают два полюса, между которыми пребывает вся современная фэнтези, – но это было бы чрезмерным упрощением. Толкин – «реконструктор» в еще большей степени, чем Йейтс, однако и Дансени на него повлиял чрезвычайно. Да и сам Дансени описывал не только зыбкое бытие Эльфландии, но и ведомые нам поля.
«Моя Ирландия» – говорил писатель, но мог бы с не меньшим правом сказать и «моя Англия». Происхождение у восемнадцатого барона Дансени – датское (потому ли боги в его рассказах не кельтские? – рассуждают критики). В одиннадцать лет он унаследовал титул и стал обладателем немалого состояния, которое значительно уменьшилось во время первой мировой войны: тогда он стал, по словам биографа, «чрезвычайно богат, как для поэта, и довольно беден, как для пэра».
В детстве и молодости Дансени был изолирован от современной политической и артистической жизни. Ему даже не давали газет, чтобы невинность не пострадала от чтения бракоразводной хроники. Сказки братьев Гримм и Андерсена волновали воображение подростка, а с ирландскими сказаниями он познакомился гораздо позже, и они, кажется, не произвели на него впечатления. В школе заставляли читать Библию, «и мысли мои обернулись к востоку,– вспоминал Дансени. – Годами ни один стиль, кроме библейского, не казался мне натуральным, и я боялся, что никогда не стану писателем, потому что никто другой этим стилем не пользовался.
А когда в Чим-скул я выучился греческому и услышал об иных богах, то ощутил неимоверную жалость к прекрасному мраморному народу, что был забыт, и чувство это никогда не оставляло меня».
Дансени был настоящим аристократом, а в искусстве – дилетантом: тем, для кого сочинительство остается не более чем увлечением, пусть даже и любимым. Он был лучшим стрелком Ирландии, прекрасным шахматистом (как-то сыграл вничью с Касабланкой), хорошим игроком в крикет, отважным солдатом (участвовал в бурской войне, где чудом остался жив, и в Первой мировой). Был Дансени, между прочим, и писателем.
Он финансово поддерживал начинания «ирландского возрождения» – так и познакомился с Йейтсом, который сразу признал гений Дансени. Именно гений: это его слово. Правда, и сердился Йейтс на него нередко: Дансени так затянул написание своей первой пьесы «Сияющие Врата» (1909), что Йейтс пригрозил отдать сюжет кому-нибудь другому. «Как жаль, что он родился пэром – жизнь его слишком приятна. Пятьдесят фунтов в год и любовница-алкоголичка сделали бы из него человека».
Личные расхождения между писателями заключались в вопросах политических и культурных. Дансени был категорически против независимости Ирландии (его даже ранили во время Пасхального восстания сепаратистов в 1916 году) и отказывался подчинять свое творчество национальным вопросам. Йейтс вздыхал об этом в предисловии к «Избранным сочинениям» Дансени, которые сам и составил (1912), но все-таки отводил ему важную роль в культурном преобразовании Ирландии рубежа веков.
Через двадцать лет изменится многое – и Йейтс предложит Дансени, чуждавшемуся ирландской тематики, лишь статус кандидата в члены национальной Академии Искусств. («Она для того и была основана, чтобы не пустить в нее Дансени», – скажет острослов.) Дансени, конечно, откажется, но все-таки будет принят несколько лет спустя, когда напишет «правильную» книгу.
Все же не будем забывать, что благодаря Йейтсу началась блестящая карьера Дансени-драматурга, а его пьесы, пользовавшиеся огромным успехом в Англии и Америке (на Бродвее одновременно шло сразу пять!), привлекли внимание и к рассказам, которые ранее выходили мизерными тиражами в пару сот экземпляров.