«Древолюди» и гигантские пауки найдут свое место в «Сильмариллионе» и «Властелине Колец»; а «Менестрель» вводит чрезвычайно важную для Толкина тему – исчезновения, утраты волшебства. Уход эльфов из Англии часто описывали авторы рубежа веков, но лишь Толкин ввел этот сюжет в более широкий контекст: эльфы уходят из мира людей, однако даже их собственный мир, как выяснится позже, подвержен невосполнимым потерям.
Но мелодии нет, и слова позабыты,
И Солнце увяло, и сед лик Луны,
Лодьи фейри гниют, тиной моря увиты,
Жажда чуда и пламя в сердцах холодны.
(Пер. А. Дубининой)
И здесь вступил в действие еще один фактор: «сильнейшее эстетическое наслаждение, которое дарит язык сам по себе». Толкин открыл его около 1908 года, изучая готский, – и даже не столько открыл, сколько осознал, потому что несуществующие языки придумывал с детства. Впоследствии он не раз повторял, что «скорее “истории” сочинялись для того, чтобы создать мир для языков, нежели наоборот».
Языковая и культурологическая интуиция заставили Толкина углубиться в мифологическую реальность, стоящую за строками древнего поэта, а «история» о небесном мореплавателе оказалась прочно связана с очередным лингвистическим замыслом. Как раз в конце 1914 года Толкин начал разрабатывать квэнью (Qenya), или, как он с притворной скромностью выражался, «мой дурацкий язык фейри»[152]. Толкин уже три года как погрузился в грамматику финского языка – это было «все равно что найти винный погреб, доверху наполненный бутылками потрясающего вина, причем такого букета и сорта, какого ты в жизни не пробовал. Я просто опьянел; я оставил попытки изобрести “не сохранившийся в письменном виде” германский язык; а фонетика и структура моего “личного языка” – или череды придуманных языков – приобрела отчетливый финский колорит».
Много позже, в 1931 году, Толкин прочитает лекцию, посвященную своему «тайному пороку» – изобретению языков, где выскажет чрезвычайно важную мысль (важную, в том числе, и для нашей темы): «…Для идеального искусственного языка требуется наличие, хотя бы в общих чертах, мифологической составляющей. Не только потому, что продуктом более или менее законченной структуры неизбежно станут стихи… Творение языка приводит к творению мифологии».
Он знал, о чем говорит: квэнья, чьи фонетика и лексика были серьезно разработаны уже в 1915 году, оказалась «языком квэнди, каковы суть остатки эльдалиэ, живущие ныне на Толэрессеа», – языком эльфов, обитателей Одинокого острова по ту сторону океана. Такова «лингвистическая ситуация», в которую требовалось вписать уже существующие имена – того же Эаренделя[155]: древнеанглийское слово оказалось по происхождению эльфийским.
Одно за другим возникают стихотворения, в которых описаны пока что не изведанные земли; поэзию сопровождают рисунки карандашом и акварелью, странно напоминающие работы Чюрлениса. Мертвый и пустой град Кор, звездный причал близ врат Луны, где останавливается на своем вечном пути корабль Эаренделя…
На запад Солнца, на восток
Луны – в волнах морских
Вознесся одинокий холм,
Чьих башен мрамор тих –
Там, за Таниквэтиль,
Где Валинор.
Туда приходит лишь одна
Звезда, бежав Луны;
Там плоть Двух Древ обнажена –
Того, с Цветком ночным,
Другого, что с Плодом дневным,
О Валинор.
(Пер. А. Дубининой)