«Порой расцвета Рима, в дни побед,
Пред тем как властный Юлий пал, могилы
Стояли без жильцов, а мертвецы
На улицах невнятицу мололи.
В огне комет кровавилась роса,
Являлись пятна в солнце; влажный месяц,
На чьем влиянье зиждет власть Нептун,
Был болен тьмой, как в светопреставленье…»
(пер. Б. Пастернака)
Хрестоматийно-известные строки «Гамлета» – далеко не единственный пример того, как Шекспир умело использует самые невероятные (для нас) и самые естественные для тогдашней публики события с тем, чтобы создать не просто эффект ужасного, но образ мира, «вывихнувшего сустав». Юлий Цезарь, Ричард III, Макбет и прочие диктаторы, умершие не своей смертью, прочно связаны (как и любой человек, в сущности) со скрытыми пружинами мироздания. А значит, ничуть не противоречит столь мрачной интонации издевательский диалог из «Генриха IV»:
– Я духов вызывать из тьмы умею.
– И я, как, впрочем, всякий человек.
Все дело в том лишь, явятся ли духи.
– Я чертом управлять вас научу.
– А я вас научу над ним смеяться.
(пер. Б. Пастернака)
Вопреки столь смелому утверждению Перси Готспера, Шекспир над чертом не смеется – об его отношениях с нечистым скажу далее. Иные силы в его пьесах – именно что «иные». Души ли, вернувшиеся за отмщением, эльфы из заколдованного леса или богиня ночи и колдовства Геката со своими служанками, – все они взывают к свободной, не порабощенной душе человеческой. Хотя могут ее и поработить: им не впервой.
«Чума на Уилла Шекспира с его треклятыми паутинками», – ворчал Толкин, чье викторианское детство было отравлено сказками о феях-малютках. Даже в самом раннем варианте «Сильмариллиона» – «Книге Утраченных Сказаний» – встречаются не только мрачные эльфийские витязи, но и милые крошки. Проклятие Шекспиру – не в последнюю очередь отречение от себя самого, молодого, еще не вышедшего на простор Средиземья. Но ведь и шекспировские эльфы – вовсе не летающие пустячки, какими они были уже у многих его современников, и тем более не викторианские нимфетки! За карнавалом «Сна в летнюю ночь» стоит нечто древнее и не такое уж радостно-безоблачное – не менее древнее, чем толкинские архетипы, но другое. Королева Титания говорит королю Оберону:
«…благостная осень,
Сердитая зима, весна и лето
Сменились платьем; изумленный мир
По их плодам не узнает их больше.
И это племя бед произошло
От наших неладов, от нашей ссоры;
Мы – их родители, мы – их причина»
(пер. М. Лозинского).
Снова мир откликается на частный, казалось бы, раздор (подумаешь, не поделили похищенного человеческого детеныша!). Но раздор – эльфов, а значит, всё не то, чем кажется…
Не случайно забавы Дивного Народа из «Сна в летнюю ночь» приобрели столь зловещий оттенок во многих романах современной фэнтези, от Джона Краули («Маленький, большой») до Терри Пратчетта («Дамы и Господа»). Да и в монологе Меркуцио королева Мэб, повелительница снов и фея-повитуха, описана столь двусмысленно, что Франко Дзефирелли в своей замечательной постановке «Ромео и Джульетты» превратил игривую болтовню на сказочные темы в настоящий крик души: бредовые сны, пустые надежды, измены любимых – «всё это Мэб!».
О да, всё это Мэб.
Снова перед нами ВЛАСТЬ. На сей раз в ином обличье – шальном, беззаботном, развеселом, как Пэк, он же Робин Добрый Малый (посыльный Оберона, ближайший родич Робин Гуда и Питера Пэна). «Сон в летнюю ночь» – комедия, и плохо закончиться просто не может. Иное дело – трагедии.
Честертоновский отец Браун как-то заметил: «Люди верят в самые невероятные вещи, если они повторяются. Вот почему Макбет поверил предсказаниям трех ведьм, хотя первая сказала то, что он и сам знал, а третья – то, что зависело только от него». Это, разумеется, справедливо, но не полно. Почти во всех постановках «Макбета» исчезает монолог Гекаты, который не просто важен, а принципиально важен для понимания событий. Богиня винит своих служанок в том, что они не совершили самого главного: не завладели душой короля-узурпатора. Макбет жесток сам по себе, а не по наущению ведьм. Желаемый результат будет достигнут, лишь когда Макбета убедят в том, что ему ничто не угрожает. Когда он сам придет и попросит о предсказании.
Пожалуй, никто из героев Шекспира не ощущает сильнее Гамлета ту грань, перейти которую – значит оказаться в полной власти неких чуждых сил. Ведь постановка «Мышеловки» – это проверка не Клавдия, но Призрака. Что если в полночь с принцем говорил не Дании король покойный Гамлет, а дух из преисподней? «Старым Кротом» называет Гамлет Призрака: традиционное прозвание дьявола. Рационалист Горацио посрамлен – на небесах и на земле в самом деле есть многое, что не снилось философии. Той самой философии, которую некогда отверг Фауст. Кстати, Гамлет как студент Виттенбергского университета мог слушать лекции одного из великих магов XVI века – Джордано Бруно. Всё это детали, но они создают тот контекст, вне которого понимание шекспировской трагедии будет страдать упрощением. Фантастические элементы в пьесах Шекспира необычайно трудны для постановки.