А обитают в этом маленьком-большом лесу не кто иные, как мифаго. Слово-бумажник составлено, в духе Шалтая-Болтая, из двух – «миф» и «имаго»: «образ идеализированной формы мифологического существа», «легендарное существо из нашего коллективного бессознательного». И тот, кто заходит в лес, вызывает к существованию неимоверно древние образы, принимающие форму в соответствии с его духовным строем. Мифаго – то, что древнее нас, и во Внутренних Зонах леса можно увидеть самого Урскумуга, созданного человечеством еще в ледниковый период. Мифаго меняют обличья, но пребывают с нами неизменно. Поэтому путь внутрь – это еще и путь в прошлое. И тот, кто заходит далеко в лес, сам рискует попасть во власть сюжетов сказок и мифов, сам оказывается частью Повести.
А значит, – опять вступает Краули, – с нами это происходит и сейчас, сегодня, здесь.
В этом притягательность фэнтези. В этом – зерно той тревоги, которая свойственна лучшим книгам жанра. Мы имеем дело с силами, куда более могучими и страшными, чем это кажется на первый взгляд. Терри Пратчетт в романе «Ведьмы за границей» изобразил – как будто юмористически, а на самом деле вполне серьезно, – двух сестер, одна из которых использует силу сказок (выстраивая в отдельно взятом городе вполне тоталитарное «Валшебное Каралевство, угалок Мира и Щастья»), а вторая со сказкой борется. Автор на стороне последней – почему же? Потому что «сказки хотят заканчиваться. Им-то наплевать, что будет дальше… А еще сказкам всегда хочется счастливых концов. И плевать им, для кого они счастливые, а для кого – нет».
Пратчетт поясняет: «…Существуют некие определенные события, которые в человеческой истории постоянно повторяются. Нечто вроде трехмерных клише. Сказки». А сказки (или фэнтези – здесь различие между ними несущественно) обладают довольно любопытным свойством: «повествовательной причинностью». Это значит, что мы можем рассчитывать на определенность, и целую коллекцию таких «определенностей» Пратчетт собрал в своих блестящих романах. Золушка обязательно выйдет замуж за принца. Шанс «один на миллион» срабатывает в девяти случаях из десяти. Добро всегда побеждает, «особенно если врагов больше».
Что это, в свою очередь, означает? Толкин утверждал, что волшебная история – это бегство из тюрьмы так называемого реального мира. Но бегство в сказку (само по себе – сюжет множества сказок) на самом деле приводит нас в мир, детерминированный еще более жестко, чем наш. Но детерминированный – иначе.
Чуть выше я поставил знак равенства между сказкой и фэнтези. Это, разумеется, некорректно, и мне могут указать на один в высшей степени уважаемый источник, где изложена совершенно иная теория. Поэтому лучше я процитирую этот источник сам.
Издательство «АСТ» наконец-то выпустило в свет двухтомный труд Станислава Лема «Фантастика и футурология», и любой желающий теперь может ознакомиться с идеями польского философа о сходстве и различиях между сказкой и фэнтези, изложенными в главе «Сравнительная онтология фантастики» (раньше приходилось довольствоваться пересказом Анджея Сапковского – впрочем, вполне точным).
Вот к какому выводу приходит пан Станислав: в ходе литературного развития сказка преобразилась в фэнтези, и в результате мы видим не то, «как быть должно в наших мечтах и грезах, предъявляющих миру векселя и расписки за перенесенные страдания и просто за неприятности», – а то, «как оно просто есть в действительности». Жесткой границы, разумеется, нет, и «фэнтези отличается от мира сказки и мифа тем, что ее механизм не обязательно детерминистский».
Тут проходит очень тонкая грань, которую хотелось бы точно обозначить.
Во многих (и едва ли не во всех лучших) фэнтезийных книгах герои обнаруживают, что живут в Повести (Tale), которая вовсе не предполагает счастливого конца, но движется по своим неизменным внутренним законам. Принимают они эти законы или бунтуют против них – не так уж важно. Пратчеттовской матушке Ветровоск удается переломить ход сказки о Золушке, и это вводит саму матушку в сказку следующего уровня – ту самую, которую мы читаем.
Тот, кто вырывается из сказки, входит в миф. Это хорошо показал Сапковский в своем знаменитом эссе «ВаренИк»: Толкин отказался от стандартных сказочных поворотов, что привело его к использованию «артуровского архетипа» (Гэндальф – Мерлин, Арагорн – Артур; образы Бесплодной страны, Острова Бессмертных и т. п.). Свести «Властелина Колец» только к артуровским мифам, конечно, невозможно, но основной принцип верен: одна причинная последовательность заменяется другой, и это едва ли не единственный выбор, который фэнтези может предложить своим пленникам – читателям так же, как и героям. А те писатели, которые пытаются вырваться из этой западни, все равно в нее попадают, только выглядят очень уж глупо. «Согласного судьба ведет, несогласного тащит».