— Я бы все таки хотел обратить ваше внимание, — непринужденно продолжил Стас прерванную беседу, — на эту безделицу. — Стас придвинул к гостю поближе отполированный возрастом деревянный футляр и открыл крышку. — Вещица восемнадцатого века. Янтарь. Внутри оклеена пунцовым бархатом. Замочек и ключик медные. Я уж не говорю о том, что эта штучка, возможно, некогда являлась частью интерьера Янтарной комнаты. Той самой Янтарной комнаты… — многозначительная пауза была коньком Стаса.
Тяжелые шторы скупо, аптекарскими порциями, пропускали внешний день. И несмотря на то, что под потолком пузырилась жирным электрическим фейерверком люстра с матовыми подвесками, освещения как бы не хватало. И все равно по углам кабинета приплясывали распатланные кособокие тени. Ну, родной, смелее, мысленно уговаривал Стас потенциального клиента. Что ж ты, баклажан с бородой, робеешь? Ты носом поведи, на зуб, что ли, попробуй. Иначе как же мне тебя, лоха залетного, напарить?
В футляре покоилась шкатулка. Вроде бы янтарная, цвета успевшего остыть и превратиться в лед свежезаваренного чая; с прожилками, похожими на утонувший в луже опавший кленовый лист. Вроде бы доподлинный осьмнадцатый век. Стас не посчитал нужным уточнять, что это современная копия.
— А отчего это футляр изнутри тряпкой оклеен? — едва не зевнув, спросил развалившийся в кресле для гостей визитер.
— Это, сударь мой, не, как вы изволили выразиться, «тряпка». Это так называемая «турецкая» бумага, — с показной любовью провел двумя пальчиками по товару Стас. И поскольку больше вопросов не последовало, закрыл футляр и отодвинул назад к телефону.
Внутри у Стаса все кипело. Он был готов разорвать на мелкие кусочки заявившегося с визитом болвана. Полчаса Стас разливается соловьем, а проку никакого. Хоть бы разок блеснул в глазах гостя азартный сполох. Вообще-то принимать покупателей Стас предпочитал вне дома. Но этот объявился сам, как снег на голову, правда, с рекомендациями общего знакомого.
— Переходим к следующему экспонату, — заставил себя дружелюбно улыбнуться Стас и, выдвинув очень тугой ящик стола, положил перед гостем ножны с кортиком. Потом не удержался, наклонившись вперед, наполовину вытянул кортик из ножен и снова положил. Попав в сантиметр дневного света, лезвие пронзительно блеснуло. На лезвии обнаружилась сложная гравировка: листики, веточки, травка.
Гость равнодушно сопел.
— Маршальский кортик. Работа златоустовского мастера Берсенева. Сталь, гравировка, синение, травление, золочение. Понятно, не антиквариат, но художественная ценность несомненна. — Стас ждал, что гость хотя бы возьмет кортик в руки. Какому мужику не захочется поиграть с оружием? Но увы.
Гость и к златоустовской диковине остался равнодушен.
— Может, я вам наскучил? — начал терять терпение Стас и, выпятив грудь, с вызовом заложил руки за спину.
Гость посмотрел в глаза Стасу:
— Нормально. Давай дальше. Показывай, что у тебя еще. — Глаза сонные, усищи не шевельнулись. Не человек, а сом со дна Ладожского озера. Такого не удочкой, такого глубинной бомбой надо.
Стас как можно равнодушней пожал плечами, отслюнявил гостю еще одну улыбку. Взял кортик и, с силой вернув в ножны, положил в стол. Тоже мне Илья Муромец, думал хозяин квартиры, будет сиднем сидеть тридцать лет и три года. Чем бы его таким пронять? Может, табакеркой с императорским вензелем? Вряд ли, большие люди любят крупные предметы.
— Может, вас интересуют старинные самовары? — рука Стаса указала на закрепленную по стене вдоль потолка полку из не облагороженных досок, на которой выстроилось в ряд несколько траченных пылью, как грязным снегом, пузатых и стройных, жестяных и медных созданий, словно гигантские шахматные фигуры в предбоевом порядке. — Это, — палец небрежно представил металлический, отсвечивающий мыльно-розовым чайник, — Сбитенник второй половины восемнадцатого века из Нижегородской губернии. Медь, красно-коричневая патинировка. Сбитенники предшествовали самовару. — Стас посмотрел, произвело ли сказанное какое-либо впечатление на гостя. Слушает, и то хорошо. — Далее мы можем видеть, — Стас заметил, что сбился на манеру третьеразрядного экскурсовода, но что-либо менять не стал. Было бы ради кого. — Выполненный из никелированной меди дорожный самовар-куб. Такие самовары делали на протяжении всего девятнадцатого века. Но это так, ширпотреб. А вот следующий экземпляр действительно достоин внимания: желтая медь, приблизительно 1870-й год. Самовар в виде петуха, украшенный орнаментом в подражание резьбе по дереву… — кажется, экскурсовод увлекся.
— Хватит. — Оборвал плавную речь частного торговца антиквариатом гость и встал. Был он никак не меньше двух метров росту при соответствующем телосложении. Этакой дылде для грабежа никакое оружие не требуется, одними пудовыми кулаками сладит. Впрочем, и Стас умел постоять за себя — профессиональный навык. Не зря он не задвинул ящик стола с кортиком.
— Хорошие у тебя штучки-дрючки. Только мне их не надо, — веско сказал гость. — И картины у тебя красивые, — зевнул гость, и где-то далеко за усищами и бородой мелькнули желтые зубы. — Но мне они тоже до лампочки. — Гость с непонятной грустью обвел глазами стены кабинета.
Стас терпеливо ждал. Должна же у визита быть цель. От дальней стены по кабинету поплыл утробный гул: ворчание разбуженного зверя. Визитер не шелохнулся на звук, только широко раздулись ноздри и глаза стали еще колючей. А от стены, где зверь проснулся окончательно, покатилось глухое и дребезжащее: Бум! Бум! Бум!.. И так шесть раз через равные промежутки времени. А затем на старом лаковом корпусе с замогильным скрипом открылась дверца, из нее вынырнула облупленная механическая кукушка и уныло икнула положенное число раз.
— Вот, — сказал гость, припечатав левой рукой к плоскости стола поверх газеты мятую бумажку. — То, что мне нужно. — И нехотя убрал пятерню, словно даже одна бумажка ценилась им неимоверно, а уж за то, что на бумажке нарисовано, и голову отдаст. Кажется, именно бой часов подтолкнул его под руку.
Стас ждал, что еще посчитает нужным сказать гость. Однако визитер только сверлил торговца глазами. Дескать, и так ясно. Взгляд гостя приятностью не отличался, до мурашек неуютно становилось под таким взглядом.
Тогда Стас потянул бумажку по столу к себе. На бумажке не ахти как было изображено твердым карандашным грифелем что-то похожее на подкову — закорючки, покрывавшие нарисованный предмет, старославянскую вязь напоминали очень отдаленно.
— О, у вас чудесный вкус, надеюсь, и доходы соответствующие. Ну? — приправив нехитрой лестью разглядывание рисунка, потребовал объяснений Стас. — Это гривна?
— Гривна, — кивнул гость, потянул рисунок обратно, словно никак не мог решиться расстаться, и бережно левой рукой стал разглаживать бумажку.
— Да вы садитесь, — сказал Стас, чтобы не молчать.
— Это память о прадеде, — в голосе гостя неожиданно прозвучала теплая нота.
— Ну и кто у нас был прадед?
— Столбовой дворянин.
— А фамилия? — ответы приходилось вытягивать, как занозы.
— Зачем тебе фамилия? Ты мне эту штуку сыщи. Не обижу.
Стас зашагал по кабинету, отфутболил с пути ногой под стол заношенные кроссовки, бухнулся в кресло и взъерошил волосы:
— Большевики не церемонились. Могли переплавить, могли в Америку на хлеб сменять, или на «форды», чтобы своих стриженых комиссарш с шиком катать. Такая вещица не один год поисков требует. — Кажется, у него получилась плохая пародия на «Двенадцать стульев». Оставалось надеяться, что визитер причапал без внушительного культурного багажа. Тут некстати Стас заметил, что на грязный, как медвежья шерсть, паркет из покоящейся рядом с сидюшником пожарной каски свисает бежевая бретелька лифчика. Каска обычно использовалась вместо ведерка со льдом для шампанского.
— Она не при большевиках пропала, — хмуро шевельнул бровями гость. — А в ОПРИЧНИНУ.
Стас хлопнул себя по коленям и рассмеялся. По настоящему.