Уже давно в ресторанный зал высыпали повара и поварята, уборщицы, еще какие-то люди, прежде скрывавшиеся в ресторанных недрах и о присутствии которых никто даже не догадывался. Водка лилась рекой, Гришины друзья становились все раскованнее, музыка пошла поживее, как будто все печально-медленное уже отыграли и поневоле пришлось переключаться на веселенькое, и еще неизвестно, что пьянило больше – выпитое или сама музыка. Гришин друг, профессорообразный Лелек, к немалому удивлению не ожидавшего от него подобной прыти Китайгородцева, вдруг выбежал к сцене и станцевал уже порядком подзабытый брейк-данс. Да как станцевал! Часто ли приходится видеть профессоров, танцующих брейк!
Парень, прежде возившийся с аппаратурой, уже подсел к Марецкому, признав в нем если не предводителя этой развеселой компании, то уж, по крайней мере, главное действующее лицо, мотор всему. Китайгородцев, находившийся поблизости, слышал, как парень спросил у композитора:
– Вы Марецкий?
Ответ ему, похоже, и не требовался, потому что он уже знал, кто перед ним, и оставалось только утвердиться в этом своем знании. А Марецкий был расслабленно-великодушен, добр и щедр.
– Да, это я, – ответил он благосклонно.
– А я здесь пою, – сообщил парень. – Я певец.
Он смотрел на Марецкого так, что не оставалось сомнений – ждет ответных слов. Марецкий должен был обрадоваться и сказать что-то вроде: «Певец? Как славно! Я давно ищу молодого, нераскрученного, но очень талантливого певца. У меня как раз есть одна песня, ее еще ни разу не исполняли…» Но слишком часто, наверное, Марецкий встречал таких молодых людей и слишком часто сталкивался с подобными ожиданиями, а потому он не выразил явной радости, но и не заскучал, поинтересовавшись:
– Ну и как тебе эта работа?
– Мне нравится.
В зале царила атмосфера пьяной радости. Никто не гнал друзей Марецкого, и аппаратура была в их распоряжении, и водка не кончалась, и если это не называется счастьем, тогда что же такое счастье есть на самом деле?
Упала на пол и разлетелась на осколки тарелка. Кто-то уже лез на стол, собираясь то ли танцевать, то ли декламировать стихи. Прибежал растревоженный администратор. В его глазах угадывалось знание о близких неприятностях, основанное на долговременном опыте общения с подобного рода публикой. Марецкий еще пытался его уговорить, но тот был непреклонен и стращал разошедшихся не на шутку гостей милицией.
Китайгородцев обнаружил, что ситуация стала постепенно выходить из-под контроля. Пора было уезжать. Тут Марецкий переключился на Машу и, кажется, тоже захотел уехать. Он смотрел на девушку таким взором, что Китайгородцев заранее знал, чем все это в итоге закончится. Зато раскрасневшаяся Маша явно не предугадывала свою дальнейшую судьбу.
Гурьбой высыпали к гардеробу. Марецкий втолковывал юному ресторанному певцу, что любая раскрутка – это деньги, но дело даже не в деньгах, а в том, что должны быть веские основания для того, чтобы именно тебя, конкретного соискателя популярности, выделил среди тысяч тебе подобных прощелыга-продюсер.
– Ты знаешь, как Айзеншпис нашел Влада Сташевского? – спрашивал Марецкий. – Никому не известный субтильный юноша Владик Сташевский как-то раз глушил пиво и попутно лабал на рояле что-то меланхолически печальное, а мимо Юра проходил. Ты понимаешь? Случай! Ты пиво, кстати, пьешь?
– Пью.
– Значит, и у тебя есть шанс, – неожиданно заключил Марецкий, покровительственно похлопывая собеседника по плечу.
Воспользовавшись тем, что клиент отвлекся, Китайгородцев подтолкнул Машу к выходу.
– Тебе пора, – сообщил он ей.
– Мне еще у Игоря Александровича надо…
– Завтра! – четко произнес Китайгородцев, давая понять, что аудиенция закончена.