– Куда так торопишься? – спросила она, вытягивая клещами гвозди. – Не понравилось у нас в Юзбулаке?
– Экспозиция краеведческого музея, – сказал я, – довольно скудная.
Сказано было наугад, но кузнечиха не стала спорить.
– Зато люди хорошие. – Она метко швырнула снятую подкову в ящик для лома, взяла нож для обрезки копыт и принялась за чистку. – Ещё не надумал где-нибудь осесть?
– Меня устраивает моя работа.
– Ты С-позитив, что ли?
Обычно люди произносят это слово с отвращением, но её тон скорее поддразнивал: «Пытаешься изобразить из себя опасного парня?» Касымова флиртовала. Но я сам пока не знал, чего мне хочется – вывести этот флирт на финишную прямую или поставить точку.
– А тебя заводят С-позитивы? – Всё-таки я решил поставить точку. – Остынь, сестрёнка. Я бетризованный. Я охочусь на людей только ради денег.
Эсфирь презрительно фыркнула и перешла к обработке другой лошадиной ноги, уже не стараясь соблазнительно наклоняться. Я вышел. Ей оставалось работы на полчаса или больше. Вполне можно было поглазеть и на сход.
Преподобный Константинов стоял на крыльце администрации, а перед ним в тени тополя кругом девять мужчин и женщин – старшины обществ, на которые делилась Юзбулакская община. Вокруг поодаль толпились рядовые граждане, вполголоса переговаривались, но сходу старшин не мешали. Махмутка сидел всё там же, но теперь с тряпкой во рту. Кляп ему соорудили неумело, я бы лучше справился, но теперь это была уже не моя забота.
– … Две тысячи за арест и пятьсот за исполнение приговора, – объяснял староста. – Две тысячи поимщику я выплатил, Оренбург нам возместит эти деньги, когда всё закончится. Тут вопросов быть не может. Остаётся исполнение…
– У нас по Уставу смертной казни нет! – заявил рыжий старшина в безразмерных штанах и камуфляжной безрукавке на голое тело..
– Для своих нет, – не очень уверенно возразила другая, пожилая женщина в строгом сером платье.
– Ни для кого нет, – отрезал рыжий. – Надо этого поганца везти в Оренбург. Пусть синие сами казнят, если у них так можно.
– Тогда плакали наши пятьсот оренов, – заметил третий, молодой и долговязый. – И двух тысяч не получим, пока оренбургские его не казнят. И везти за наш счёт. А если он сбежит по дороге? Тогда и две тысячи наши плакали.
– Согласен! – яростно взвился вдруг четвёртый старшина, седоусый старик, зачем-то вооружившийся до зубов: с помповым ружьём за спиной, в разгрузке с оттопыренными от обойм карманами. Другие, следуя Уставу, тоже были вооружены, но в основном символическими ножами на поясе. – Согласен с братом Иезекиилем! И деньги тут ни при чём. Это ж бандит! Мы при батьке Вавеле с такими ублюдками не церемонились. Мой голос – казнь! Сам его шлёпну хоть сейчас!
В ответ поднялся хор негодующих голосов. Я ещё постоял, послушал, убедился, что голоса старшин разделились примерно пополам, не без сочувствия поглядел на Махмутку и вернулся в кузницу.
Эсфирь Касымова успела не только перековать мою Тойоту, но и заседлать. Я проверил упряжь, кое-где ослабил, полюбовался на новенькие сверкающие подковы, провёл кобылу по двору – больше не хромала – и полез за кошельком. Предупредил:
– У меня только урал-тенге.
– Годится. – Эсфирь отерла пот со лба и быстро сочла в уме: – С тебя семь.
Немного меньше, но я не стал крохоборствовать – пусть будут два орена чаевых.
– В расчёте. Бывай, сестрёнка. – Я сунул ногу в стремя.
– Храни тебя Иисус, бетризованный.
Я так и не понял, было ли в её голосе сожаление. Я сел в седло и поехал прочь со двора.
Сход всё шумел. Старшины уже проголосовали большинством за казнь, но теперь спорили ещё жарче, кто будет казнить. Дедушка-вавелевский ветеран – все звали его Семёнычем – надрывался, что лично пристрелит гадину, но его урезонивали: Устав есть Устав, Семёныч сам под ним подписался, и раз в Уставе сказано, что смертная казнь не применяется – значит, все добровольно взяли на себя пожизненное обязательство никого не казнить, в том числе и Семёныч. Другие старшины кричали, что это чёртов (прости Господи) юризм, формализм и предательство принципов 11/8, и раз Семёныч хочет пристрелить приговорённого к смерти бандита, то имеет полное право… а третьи – что коль скоро вопрос такой спорный, нужно вынести его на общий сход… а четвёртые – что четверть граждан со стадами в степи на кошарах, а связь плохая, и какой уж тут к бесу (прости Господи) общий сход… Я понял, что пришло самое время вмешаться.
– За двести оренов, – сказал я с высоты седла. – Но только монетами.
Все затихли и обернулись к мне. Не до всех дошло сразу. Староста поспешил разъяснить:
– Брат Клим Истомин готов сам исполнить приговор за двести монет. Я считаю, это лучший выход. Он не наш гражданин, под уставом не подписывался. Голосуем! – и взметнул руку.
Со вздохами облегчения старшины проголосовали за. Один дед Семёныч не поднял руки и сверлил меня взглядом, полным негодования.
– Я бы даром эту гниду кончил… Эх, вы…
– Ты бы нас всех, Семёныч, перессорил со своим «даром», – пожурил его рыжий.
– Да, братья и сёстры, охотник нас выручил из неприятного положения, – сказал староста, и я подумал, что они согласились бы и на триста. – Вот только монет в кассе не осталось. Придётся скинуться…