Буквально за забором стоял первый одноэтажный барак, на который указал сержант как на объект розыска Иванникова.
Эти домишки-бараки были разделены каждый на четыре квартиры. Ворота палисадника перед входом в ветхую квартиру-четвертинку сломаны, дверь висела на ржавой петле. Мусор устилал весь двор неравномерным слоем – где гуще, где пуще. Рой мух взлетел при появлении людей и гулко зажужжал в воздухе. Вспугнутые крысы шмыгнули по щелям, злобно разглядывая оттуда незваных пришельцев.
М-да. Если так грязно во дворе, то каково же в доме? Входить в лачугу н-не хотелось. А надо… Никита с силой дернул за ручку двери – гнилая доска треснула, ручка оторвалась и осталась в руке.
– Не так надо! – Наседкин обошел офицера сбоку, схватился за дверное полотно, приподнял и отодвинул в сторону, освобождая проход. – Нежней, нежней.
В образовавшееся отверстие хлынул дневной свет. Навстречу свежему воздуху наружу устремилась смрадная вонь.
– О-о-о! – задушенно протянул Никита, стараясь не дышать. – Наседкин! Ступай, посмотри, нет ли тут твоего… Иванникова.
– Да почему ж он мой! – открестился сержант. – Какой он мне знакомец! Еще приятелем назовите! Или собутыльником!
Однако приказы не обсуждаются, но выполняются. Наседкин нырнул внутрь – вынырнул через полминуты:
– Пусто! Ни души! – гундосо доложился, прижав нос щепотью. – Ну там и помойка! Тошниловка!
– Всё осмотрел?
– А чего там смотреть? Пустые стены!
Через дорогу стоял следующий такой же «гадючник», без стекол в оконных рамах и даже без дверей. Тоже пусто.
В третьем «гадючнике» у входа обнаружились свежие следы чьего-то недавнего присутствия: огрызки, объедки, грязные стаканы. У калитки – огромная куча: бутылки, очистки, мятая бумага, тряпье. Куча, явно приготовленная к вывозу на свалку.
– Это наша рота наводила на прошлой неделе порядок, – просветил Наседкин. – Тут жил прапор один… фамилию вот забыл… Друган Иванникова. Прапора выселили, никто тут пока не живёт.
– Проверим, – брезгливо морщась, Никита вошел внутрь и в инстинктивном испуге отпрянул.
Из сеней с воплем «ма-ао!!!» метнулся наружу между сапог полосатый бродячий кот.
– Брысь, сволочь блохастая! – топнул Никита.
Патрульные гоготнули.
В кухне до края кирпичной печки – нагромождение из банок, бутылок, замшелой посуды, кастрюль и сковородок. В спальне – аналогично: гора мусора из тряпья, газет, окурков и черепков. В тёмном углу – железная армейская кровать. И на ней… труп? Не иначе, труп. Живой бы здесь не выжил! Никита с холодком в груди легонько пнул накрытое рогожкой тело носком сапога.
Оп! Жив, курилка! Тело хрипнуло, закашлялось до слюней, приподнялось и даже село на кровати. Отвратное тело, честно сказать! В трусах и майке, исхудавшее до синевы. А запах! Перегар плюс кисло-прелый пот. Борода. Не щетина, нет. Уже полноценная борода. «Давно сидим, отцы?»
– Ты кто? – Никита чуть отвернулся, чтобы «аромат задов» от этого… существа прошел от него по касательной. – Иванников? Ты Иванников? Майор?
– Пинчук я. Бывший прапорщик Пинчук.
– Пень-чук? Чук и пень. Взять его, хлопцы! На гауптвахту! Там разберемся, что за пень! – распорядился Никита.
– Не имеете права! Уволен с военной службы в прошлом годе! Не пойду на «губу». Я вольный казак! – Слово «вольный» существо Пинчук выдохнуло аккурат в лицо Никиты. Не получилось увернуться, чтоб хотя бы по касательной.
– Скот ты смердючий, а не вольный казак! – озлился Никита. – Да нет, скоты и те живут в лучших условиях.
Сильно кавказский боец Магометов из-за спины Никиты высокомерно буркнул на своем тарабарском что-то типа «говно».
– Молчать, боец! – окоротил Никита. – Я говорю! Команды «голос» не было!.. Кем работаешь, Пинчук? Где?
– Никем и нигде! Я свободный человек, скиталец. Странник.
– Ну да?! И что ты, скиталец, делаешь в закрытом гарнизоне?! Если уволен с военной службы, а?! Больше негде скитаться?!
– А негде, негде! Туточки меня хоть милиция не заметёт. Мне туточки хорошо.
Всё-таки до чего ж широкое понятие – «хорошо»!
– Семья твоя где, зассанец? Есть семья? Жена?
– Какая семья, ты чо?! Один я… Жена была. Ушла. Три года уже как. И детей увезла. В Расею… А мне в Расее делать нечего. Здесь мой дом. Двадцать пять лет отслужил, оттрубил в Педжене, тут и схоронят! Нету семьи! Никого нету!
Действительно, какая семья?! Какая жена?! Распоследняя бродяжка-синюха рядом и вместе с таким не ляжет – даже из пьяной жалости. Мочой от него – как из привокзального сортира!
– Хоть бы матрас подстелил поверх пружин! – чтобы что-то сказать, проворчал Никита.