Дверь открыла женщина:
– Вам кого?
– М-м. Вашего… мужа, наверное. Это квартира Кирпичиных?
– Не квартира. Это номер общежития.
– Но… Кирпичин Владимир… Он здесь живет?
– Этот гад здесь не живет!
– Простите…
– Этот гад здесь только ночует! Когда ночует! Гад!
– Я, простите, не вовремя?
– Смотря зачем вы…
– Видите ли, я издалека. Приехал на торжественное мероприятие – «Десять лет без войны». Мое имя Никита. Ромашкин.
– А-а-а, слышала о вас, проходите. Но он спит, гад. Будите, если у вас получится. Спальня там.
Никита прошел через «предбанник», служивший кухней, столовой, коридором и прихожей одновременно. В спальню. Её сотрясал богатырский храп, заглушающий все остальные звуки утренней Москвы из открытого окна. Крупномасштабный Вовка валялся поперек двухъярусной кровати в позе морской звезды. Правая нога в туфле – на полу, левая в носке – на простыне. Целиком никак не помещался Кирпич на обычной кровати для обычного человека. Во всяком случае, не в позе морской звезды. Опухшее багровое лицо. Полуоткрытый булькающий рот. «Плёночные» глаза. И перегарная вонь. Водочку с пивом потреблял, Кирпич ты наш «ершистый»? И ещё в каких дозах!
– И часто он так пьет? – Никита спросил с сочувствием к хозяйке и с осуждением хозяина. Чтобы ненароком не подумали, что вот и он тоже… и вообще все мужики сволочи…
– Регулярно. То однокурсники, то академики, то ветераны, то какие-то бандиты. Он ведь ещё и руководит этим… как его? Охранным агентством, вот! Рестораны, казино, банки. Не знаю даже, на занятия в Академию он, гад, вообще ходит? Или просто деньги там суёт кому надо, чтоб его отмечали в журнале. У-у-у, гад! Храпит, как… как Горилла!
– А гориллы храпят?
– Храпят. И гориллы, и слоны, и бегемоты, и… кирпичи! Детям хотя бы дал заснуть!
Только тут Никита заприметил две мордашки, пацана и пацанки, на втором кроватном ярусе. Они с интересом смотрели на гостя, высовываясь из-под одеяла.
– Брысь! – прикрикнула мамаша, и детишки юркнули в «укрытия», натянув одеяла на головы.
Никита взялся за нос спящего приятеля тремя пальцами и слегка потрепал.
Кирпич чихнул и, не открывая глаз, отмахнулся огромными лапищами, словно отгонял назойливую муху.
– Кирпич! Подъём! Рота, подъём! Тревога! – протрубил Никита в полный голос.
Без толку.
– Без толку! – сказала жена Вовки. – Пока не проспится, не проснётся.
– О как? По-другому попробуем… – Никита набрал в лёгкие воздух, но не проорал, а шипящим громким шёпотом издал: – Духи! Кирпич, духи! Окружают! Пулемёт, Кирпич! Тащи пулемет!
Подполковник Кирпичин дёрнул глазом, приоткрыл щёлочку, очумело окинул взглядом комнату и пробормотал:
– Сейчас! Сейчас-сейчас!.. Держитесь! Ленту мне! Пулемётчик! Где лента? Лента где?!!
– Ну вот, – Никита жестом «умыл руки», будто хирург после тяжелой, но успешной операции, – прогресс налицо. Сейчас мы ещё… – Он форсировал голос: – По машинам!!! Быстро грузиться!!! Где Кирпичин?! Опять пьян?! Под суд отдам!
– Здесь! Я здесь! – вскинулся полковник Кирп… да никакой не полковник, а взводный Кирпичин.
– Встать! Смирно! – гаркнул Никита.
Крупномасштабный Вовка с усилием сложился пополам и, держась за перила верхней кровати, приподнялся и распрямился во весь двухметровый рост. Разомкнул глаза, хлопнул ресницами, потёр ладонью «морду лица». Узнал:
– Никита?! Ты откуда здесь? Какими судьбами? Как ты меня нашёл?
– Да, Вова, это уже диагноз! Совсем белый и горячий. Мы же с тобой неделю перезванивались-договаривались. Нам сегодня на банкет идти. Я тащусь через пол-России! И что я вижу?! Живой труп! И пьяный к тому ж!
– Ладно, прекрати! – Кирпич рухнул тяжелым задом на матрас и вытянул перед собой ноги. С удивлением посмотрел на свои конечности, обутые по-разному. Почему-то снял не туфлю, а носок.
Пацан и пацанка, подглядывающие в какую-то известную только им щелку сверху вниз, хихикнули. Мать двоих детей тоже – непроизвольно.
Кирпич натужно посоображал. Исправился. Снял туфлю. Подумал и содрал второй носок. Похлопал себя по щекам ладонями.
– Опохмелиться бы, Валюх? – жалобно попросил супругу.
Ага, Валюха. Валентина то есть. Вот и познакомились.
– Перебьёшься! – отрезала Валентина.
– Видишь, командир. Совсем меня здесь не жалеют и не любят. А я босой… несчастный… как… Лев Толстой!
– В зеркало глянь, Лев Толстой! – хмуро сказала супруга. – Образина! Нет, ты глянь, глянь! И сам подумай, за что тебя любить! Тем более жалеть!
Кирпич по инерции покорно пошел к трельяжу, повертел перед ним образиной: