Сержант, уже немолодой, с грубым обветренным лицом, похожим на деревянную маску, возник будто из-под земли.
«Да, мой лорд», – проскрипел он, уставившись на нас водянистыми, ничего не выражающими глазами.
«Значит так», – барон на миг задумался, – «Недоимки собрать, бунтовщиков научить почтению. Резню не устраивать, так – сожгите пару домишек, накажите пару смердов».
«Слушаюсь, мой лорд».
Сержант трусцой побежал к солдатам, на ходу выкрикивая команды. Вскоре отряд, как ёж ощетинясь остриями алебард, вошел в деревню. Мы подъехали ближе.
«Ты, ты, ты и ты – перекроете дорогу с обоих концов. Если хоть мышь мимо вас проскочит – спущу шкуры. Шевелитесь, ублюдки! Вы – обшарить дома, все ценное – сюда. У кого в карманах затеряется хоть грош – отрежу член и скормлю свиньям. Остальные со мной охраняют этих», – сержант небрежно махнул рукой в сторону крестьян.
Солдаты рассыпались по улице. Они по двое забегали в хижины и вскоре выныривали с ворохом тряпья, бедной кухонной утварью, скудными припасами. Все, кроме еды, швыряли на дорогу, в общую кучу. Крестьяне стояли молча, опустив глаза в землю.
Сержант оглянулся на барона. Барон кивнул, и он выступил вперед, встав перед крестьянами почти вплотную.
«Кто из вас подбивал остальных на бунт и неповиновение? Кто подучил утаить подать?», сержант обвел толпу взглядом. Крестьяне опустили головы еще ниже, казалось, они готовы уткнуться лицами в грязь, лишь бы не встречаться с ним глазами.
«Молчим», – хмыкнул сержант, – «Арбалетчики!»
Пятеро солдат, с изготовленными к стрельбе арбалетами, вышли вперед.
«Я спрошу еще раз», – сержант говорил медленно и терпеливо, будто объяснял что-то ребенку, – «кто зачинщик бунта? Если не получу ответа, эти ребята», – он указал на арбалетчиков, – «дадут по вам залп. Тех, кто вздумает побежать, я загоню в ближайшую хижину и сожгу с ней вместе. Кто подбивал остальных на бунт и неповиновение? Кто подучил утаить подать?»
«Да нет у нас ни гроша, шлюхин ты сын!», – неожиданно заорал невысокий рыжий мужик, – «Зерно почти все погнило на корню, как будто ты сам не знаешь!»
«Зачинщик бунта найден», – невозмутимо объявил сержант.
– Взять его!
Двое солдат подскочили к рыжему и выволокли из толпы. Женщина с грязными спутанными волосами цвета соломы, плача, бросилась следом. Один из солдат, не оглядываясь, ударил ее наотмашь, и она с воем рухнула в грязь.
Рыжего поставили на колени, двое солдат взяли его за руки, третий наступил сзади на ноги. Сержант взял протянутую кем-то алебарду, примерился, сделал пробный замах. Потом алебарда взлетела вверх, замерла на миг и со страшной силой рухнула вниз. Лезвие с чавканьем врубилось между шеей и плечом рыжего, выбросив в воздух пригоршню темных брызг. Солдаты, что держали рыжего, отошли в стороны. Сержант рывком освободил алебарду и тело упало лицом вперед. Женщина с соломенными волосами завопила жутко, истошно, как умирающее животное. Слышать ее было невыносимо.
Сержант подал знак. Солдат подбежал к ней, ударом сапога опрокинул навзничь. Потом сделал выпад алебардой как копьем, вогнал острие ей в грудь. Вопль превратился в хрип. Он навалился на древко, загоняя наконечник еще глубже. Женщина выгнулась дугой, навстречу острию. На ее губах надулся и лопнул кровяной пузырь, забрызгав лицо красным.
«Вот так, мой мальчик», – с сожалением произнес барон, вновь прикладываясь к фляге, – «Родятся в грязи, в ней же и дохнут».
«А эти…», – он мотнул головой в сторону сержанта, – «Из таких же деревень, но убивают своих собратьев, стоит мне пальцами щелкнуть. И вот о таком скоте стихи слагать?»
Мы выпили еще вина.
«Все равно», – сказал я, – «мне жалко их. Как там вы говорили? – рождаются в грязи и умирают в грязи? Разве человек должен жить так? В голоде и нищете, без возможности прикоснуться к высокому искусству? Как это печально, мой лорд…»
«Печально», – согласился барон, – «, впрочем, нищенствуют и голодают они только из-за того, что тупы и ленивы. Что до искусства, то приобщать к нему смердов – это как кормить свинью пирожным – помои ей будут больше по душе. Но ваше сострадание к ним, мой юный друг, делает вам честь. Только воистину благородная душа способна на столь возвышенное чувство».
Солдаты закончили обыски и стояли возле горы вещей, ожидая приказов. Я смотрел на них, принужденных убивать и грабить своих ближних, на крестьян, иссушенных постоянными лишениями и жалость, перемешанная с вином, переполняла меня. Хотелось что-то сделать для этих несчастных, но я не знал что.
Одно лицо в толпе привлекло мое внимание. Девочка, не старше четырнадцати, с чистым милым лицом, так выделяющимся среди прочих. У меня приятно заныло в паху. Я наклонился к барону и зашептал ему на ухо.