— Мели, Емеля — твоя неделя, — возражает жена. — Лечат же, чтоб на ноги поставить, а не глаза отвести.
— Лечат-лечат. Два года лечат, а толку-то… Совесть свою лечат. Вязали бы пачки, как следовало вязать… Налей, стакашик! — не просит, а требует Николай.
Таня наливает. Николай пьет так, что кадык бьется от груди к подбородку. Стало тихо, только часто-часто застучали под вагоном колеса.
неожиданно, на весь вагон, пропел Николай, будто и не оплакивал только что свою занозу, будто собрался сейчас, как только допоет первый куплет, вскочить на ноги, топнуть в бегущий над стрелами-рельсами пол и под вступительную дробь каблуков почать второй куплет. Но сразу же смолк, потом с зубовным скрежетом, но тихо проговорил только что спетое.
Дальше слов он, наверно, не знал, но и этих было ему за глаза…
Соседи улеглись, притихли: то ли уснули так быстро после того, как подсмотрели чужую беду, то ли делали вид, что спят, стараясь не мешать супругам. Не спалось и мне.
Таня с Николаем зашептались. Шепот был с видимым стараньем не шуметь — да где там! — в этих краях, как и в наших, шепчутся с уха на ухо, а слышно с угла на угол.
— Коля, на ночь-то, а… Давай-ка по малой…
— Не, Таня, дай последний стакашик, тогда уж заодно.
Выпросил.
Таня зашуршала полиэтиленовым пакетом, склонилась над Николаем…
Стали и они укладываться. Таня проворно подогнула матрац, подтащила Николая ближе к изголовью, поворочала его с боку на бок, подкладывая подушки, подтыкая одеяло и пронзительным от старанья не тревожить соседей шепотом выспрашивая, не беспокоит ли Николая что, удобно ли, заснет ли так…
Затихли. Таня, усталая, сразу же уснула на верхней полке. Николай сопел, но не сонно, а, скорее, сердито и обиженно. Не по нутру ему совсем, что Таня не замечает его беспокойства. Потом вдруг заскрипел зубами, забормотал, заругался.
Таня — как сна ни в одном глазу — свесила голову:
— Что, Коля? Плохо?
— Да не, хорошо… — шипит снизу Николай.
— Может, надо чего?
Молчит Николай…
Таня снова забралась на полку и едва успела голову донести до подушки.
Николай охает.
Таня как тут и была. Заботливо поворачивает мужнино тело, охлопывает подушки, снова укладывает его так, чтобы ни одна косточка, ни одна жилочка Николаевой спины не чувствовали ложа.
Николай замолкает, ждет, когда Таня ляжет на свою полку и забудется, чтобы сразу потом оторвать ее ото сна и минутного покоя. А Таня по-прежнему ровна и заботлива. И это еще больше злит Николая.
В какой уж раз Таня свешивается с полки.
— Ничего… скоро освободишься от калеки. В санаторию выбрасываешь… Рада небось!
— Что ты мелешь, дурачок? Сам же и рвался туда, — спокойно урезонивает мужа Таня.
— Мелешь… — хмыкает Николай. — А то не знаю, чего тебе охота. Молодая еще… Погуляй, погуляй, а то я обезножил… совсем, без надобности теперь…
Таня укладывает мужа, молчит, опасаясь словом обиды своей еще больше разозлить Николая…
— Далеко ехать-то, деушка? — скрипнул спросонья старушечий голос.
— К утру выйдем, — ответила Таня, присевшая в ногах мужа. — Вы уж извиняйте нас, колготных.
— Да я не к тому, — говорит старушка. — Кому надо, тот спит. А я давеча большую упряжку выспала. Ты уж не ложись. Однова спать не даст… Не сладко тебе, деушка.
Таня отвечает не сразу — не хочет принимать чужих сочувствий.
— Сладко, солоно… Все мое. Ему ведь и того солоней. Я здорова — я стерплю. Привыкла. А каково ему-то привыкать… На все гож был: и руки золото, и сам веселый, и лаской меня не обходил. А, бывало, на гулянке всех переплясывал. Мужики-то нынче как: выпьют, наколобродят — наутро глаз от земли не оторвать. Коля у меня, как красна девка…
— Ну дак я-то чего… Я-то вижу, как ты за им ходишь. Вот и молодец.
— Молодец не молодец, а знаю и жду: справится со своим горем и он. А не справится, так я и виноватая буду.
— Вот я ведь то же и говорю, — вставляет старушка. — То же и говорю. Хорошая баба, как мать-земля. Режут ее, топчут, а она — хлебушко родит. У хорошей бабы душа умная. Вот… Дай тебе бог, деушка…