— Не за что, — пробормотал я себе под нос.
Прошло еще две-три минуты, и только потом я убедил свои ноги сдвинуться с места. Я смотрел, как Бишоп несколько раз забросил мяч в корзину и немного побегал по маленькой камере. Его тело двигалось плавно, как вода, каждое движение гладко переходило в следующее. Он был загадкой. И чем дольше я находился в его присутствии, тем более замысловатой становилась эта загадка.
***
Следующие недели прошли как в тумане за работой и обустройством в новом доме. Рей выдал мне расписание и сказал, что в какой-то момент я буду работать в команде сопровождения и в итоге буду охватывать все секции отсека Б. Он объяснил, что начальник тюрьмы пробует новую систему и хочет, чтобы надзиратели посменно работали в одном блоке, а не рассеивались по всему 12 корпусу. Он посчитал, что знание заключенных и их поведения может поспособствовать слаженной работе. Рей объяснил, что это эксперимент. Они применяли такое с января, и всем это нравилось.
Единственное исключение — это работа в отсеке Е. У всех в расписании бывали дни работы в Е. Это был единственный отсек без своего фиксированного персонала. Никому не нравилось работать с парнями в карцере. Они были жестокими и непредсказуемыми, и несправедливо было назначать какую-то группу надзирателей для постоянной работы в том отделении. Это неизбежно привело бы к выгоранию.
Я побывал во многих секциях отсека Б и познакомился со многими надзирателями. Они были достаточно дружелюбными, не считая одного-двух, чьи приветствия были менее искренними и заставили меня почувствовать себя чужаком.
Следующие несколько дней я работал в команде сопровождения с парнем по имени Эзра Аттербери. Пока что он сказал мне меньше десяти слов и расхаживал всюду с постоянной гримасой на лице и затаенной злобой внутри. Поначалу я думал, что это из-за того, что ему пришлось работать с новичком; потом я решил, что он сам по себе такой. Первоклассный засранец с извечной презрительной гримасой. Он вовсе не завоевал мое расположение.
Он обращался с заключенными грубее всех, что я видел. Мне не нравилось работать в паре с ним и оказаться виноватым за компанию, если возникнут проблемы.
Как новенький, я был ниже по иерархии, и потому Эзра управлял нашим днем, общаясь по рации и узнавая, где и когда мы должны быть. Мне везло, если он делился этой информацией со мной, но часто приходилось просто догонять его, когда он уходил без предупреждения.
— У нас тут запись к Сабелю из Б04 и Ндиайе в Б21, — сказал голос по рации и отключился.
Эзра нахмурился, нажав кнопку на своем устройстве, и ответил:
— Принято. Идем туда.
— Посещения? — спросил я, когда он зашагал вперед без объяснений.
— Ага.
Эзра не останавливался до самого отсека Б, снова зашагав без единого слова. Ноль объяснений о том, куда мы идем и что делаем. Он очень быстро начинал раздражать меня.
Когда я догнал его в Б, Эзра уже остановился перед камерой Б04 на основном уровне и говорил с патрулирующими надзирателями, уведомив их о посещении. Они тоже получили сообщение и знали, что мы придем.
Процесс по доставке Джона Сабеля из отсека Б до комнаты посещений был типичным. Все стандартно, начиная с обыска и заканчивая размещением его перед толстым плексигласовым стеклом, которое отделяло его от мужчины в костюме — видимо, это был его законный представитель.
Заключенным в отсеке смертников не полагались контактные визиты, то есть, от гостей их отделяла толстая пуленепробиваемая и звуконепроницаемая стена. Они говорили через специальные телефоны. Заключенные все время были в наручниках на руках и ногах, и цепочка приковывала их к крюку в полу под их стульями. Им разрешалось максимум два часа разговора. Визиты допускались раз в неделю при условии, что на них не наложено дисциплинарных ограничений.
Как только Джон Сабель оказался на месте, мы вернулись в отсек Б для следующего трансфера. Только оказавшись перед камерой Б21, я осознал, что это камера Бишопа. Я не узнал его фамилию, потому что никогда прежде не встречал ее упоминания.
Я не видел Бишопа со своего второго рабочего дня, но это не означало, что я перестал думать о нашем маленьком разговоре из-за баскетбольного мяча и о том, как он не забыл поблагодарить меня перед моим уходом.
Почему-то этот момент запомнился мне и изменил мое восприятие этого гиганта из Б21.
Эзра заколотил кулаком по двери камеры Бишопа и гаркнул:
— Посещение. Оторви задницу и раздевайся.
Я покосился на рычащего охранника, но прикусил язык и подавил желание сказать ему остыть. Я встал у второго окошка в камеру Бишопа и заглянул внутрь, приготовившись проводить осмотр. Бишоп читал — опять. Книжный червь во мне хотел узнать, какая литература интересовала мужчину вроде него. Но мы тут не поболтать пришли, и Эзра мне быстро напомнил об этом.
— Шевели задницей, Бишоп. Нет у нас времени торчать тут с тобой.
Бишоп поднял свое огромное тело на ноги и повернулся лицом к двери. Наши взгляды встретились и задержались на мгновение; мы словно обменялись безмолвным приветствием перед тем, как этот твердый взгляд, который я помнил со своей первой недели, скользнул к Эзре. Он сделался мрачным и угрожающим. По-своему пробирающим до костей.
Бишоп схватил с пола сложенный комбинезон и подошел к двери. Я открыл люк и принял одежду, быстро осмотрев ее изнутри и снаружи.
— Чисто.
Услышав мой вердикт, Бишоп снял одежду и подчинился приказам Эзры, пока тот руководил процедурой осмотра.
— Нагнись, бл*дь, и покажи сраку, засранец, — Эзра захихикал над своей идиотской шуткой, и я едва сдержался, чтобы не врезать ему кулаком.
Когда Бишоп натянул комбинезон, мы надели на него наручники (для посещений руки сковывались спереди, чтобы он мог пользоваться телефоном) и вывели из камеры. От меня не ускользнуло то, как Эзра приложил чуть больше силы, впечатав Бишопа головой в стену.
— Стой смирно, черт ты здоровенный. Все с тобой вечно медленно.
Я закусил щеку изнутри и надел оковы на лодыжки Бишопа. Затем Эзра дернул его за руку, и Бишоп охнул от неловкого рывка. Я не удивился бы, если бы хватка Эзры оставила на теле Бишопа синяки.
Но безмолвный гигант оставался бесстрастным, не возражая и не жалуясь на действия Эзры. Его взгляд больше не пронизывал нас обоих. Вместо этого он смотрел прямо вперед омертвевшим взглядом. Я невольно подумал, что это отсутствующее выражение тревожило сильнее всего остального, что я до сих пор подмечал за Бишопом. Он как будто отступил в себя, спрятался в какое-то темное глубокое место в своем сознании. Место, которое, как я себе вообразил, было полно кошмаров.
Он не сбивался с темпа, пока мы вели его к комнате для посещений. Всю дорогу Бишоп держал подбородок опущенным к груди. Мы посадили его на жесткий металлический стул у плексигласового окна и прикрепили цепочку к крюку на полу.
Эзра хлопнул меня по плечу и метнулся мимо меня.
— Надо отлить. Постой тут, а я узнаю, куда нам дальше, когда вернусь.
Я проводил его взглядом и покачал головой от нарастающего раздражения, вызванного этим типом.
— Я ему не очень нравлюсь.
Я повернулся и увидел, что Бишоп тоже провожает Эзру взглядом. То пустое выражение ушло, и на его месте проступила проникновенная тайна, все сильнее интриговавшая меня.
— Если честно, я сомневаюсь, что ему вообще кто-то нравится. Он несчастный мудак, и его обращение с тобой было несправедливым.
Бишоп не ответил. Он всматривался в мое лицо так, будто искал нечто под поверхностью. Что бы там ни было, должно быть, он нашел это, но стоило ему открыть рот, как движение за окошком привлекло наше внимание.
Миниатюрная афроамериканка с тугими кудряшками серебристого цвета шаркающими шагами подошла к окну. Она была сгорбленной, обе ее щуплые руки заметно дрожали, и одна из них сжимала трость, поддерживавшую ее равновесие. По виду я предположил, что ей было около 85 лет или старше.
На шее она носила красочный шелковый платок, а сама была одета в вязаный свитер поверх темно-синего платья в цветочек. Ее чулки сгрудились и перекрутились на коленях, а на ногах виднелись коричневые туфли на толстой подошве.
Подходя, она щурилась и всматривалась в стекло, а когда она встретилась взглядом с Бишопом, все ее лицо просияло как полуденное солнце.
По мужчине рядом со мной пронеслась осязаемая волна облегчения, и он подался вперед на стуле, потянувшись к трубке телефона и совершенно забыв про то, что собирался сказать мне.
Я дал ему уединение и отошел к двери. Эзра еще не вернулся, так что я наблюдал за разговором Бишопа с этой пожилой женщиной, которая, видимо, приходилась ему какой-то родственницей. Наверное, бабушкой, которую упоминал Хавьер.
Все повадки Бишопа полностью изменились. Его плечи расслабились, глаза заблестели, а на губах впервые с нашего знакомства заиграла тень улыбки. Резкие углы и агрессивная аура испарились. Передо мной оказался мужчина, которому как будто вообще не место в тюрьме. Невозможно было представлять Бишопа с окровавленными руками, пока я смотрел, как он говорит со старушкой.
Прислушавшись, я попытался разобрать слова Бишопа. Я знал, что это невоспитанно, но не мог остановиться. Его тон был мягким, нежным. Его слова напоминали тихое урчание, которое успокаивало и ласкало. Я не мог разобрать слова, но чувствовал силу в его речи. Кем бы ни была эта женщина, он очень ее любил.
Женщина по другую сторону стекла держала одну костлявую руку на окне, и Бишоп сделал то же самое. Его скованные руки гладили ее ладони через стекло, ища контакта, пока он удерживал трубку между плечом и ухом. Они воссоединились, если не считать семь сантиметров плексигласа между ними.
Глаза женщины блестели, губы шевелились, отвечая на слова Бишопа, но я не слышал ее речь. Бишоп кивнул, двигая пальцами по стеклу, будто хотел сжать ее крохотную ладошку и подержать. От этого сердце разрывалось на части.