— Дерьмо, — прошептал он. — Дерьмо, дерьмо, дерьмо.
Ну, это хорошо описывало ситуацию.
Я позволил ему переварить все, пока смотрел в окно и раз за разом прокручивал в голове историю Бишопа. Ощущение его теплой кожи отпечаталось в моем мозгу. Его сильная хватка, держащаяся за меня так, будто от этого зависела его жизнь. Так тяжело было отпустить и запереть люк после этого. Еще сложнее — уйти и доработать смену.
Мы оба приняли тяготы того, что разделили, и между нами царило негласное понимание, что мне нужно время, чтобы переварить.
— Поэтому ты поменялся сменами на следующие пару недель?
— Да.
— Это привлечет внимание Рея.
— Рей в отъезде.
Хавьер протяжно выдохнул, и резкие нотки исчезли из его голоса.
— Ты же знаешь, что его последнюю апелляцию отклонили, верно? Бишопа скоро казнят. Его время стремительно утекает.
— Знаю.
— Энсон, ну что ты творишь?
Я поджал кубы и в сотый раз провел пальцами по волосам.
— Понятия не имею. Я в полной заднице.
— Ты же умный. Я знаю, что ты умный. Почему ты так уверен, что он невиновен? Он может утянуть тебя за собой. Со всей этой историей. Возможно, ты подверг себя большой опасности, сказав ему, что ты гей.
— Я почувствовал это здесь, — я похлопал по груди в области сердца. — Я знаю, что я прав. Знаю. Я ему доверяю.
— Я честно не знаю, что тебе сказать. Будь осторожен. Я серьезно
— Ты никому не скажешь?
— Шутишь? Нет, конечно.
— Спасибо.
— Что будешь делать?
— Я... пока не знаю.
Разговор с Хавьером не решил моих проблем, но снял огромное бремя с плеч и позволил расслабиться, когда я вернулся домой. Я сумел поспать несколько часов перед тем, как пришлось вставать и ехать на работу. Он прислал мне сообщение где-то после обеда. Простое «Не делай глупостей».
Я не ответил, потому что в данный момент не мог давать обещаний. Я уже переступил черту. Неважно, сколько бы я ни рассказал Хавьеру ранее, я ни за что не мог признаться в том, что нарушил протокол и открыл люк камеры Бишопа. Конечно, мы делали это несколько раз на дню. Чтобы надеть наручники для трансфера, передать бланки для покупок, предметы, запросы для библиотеки, книги, почту. Но все те разы записывались, и по возможности присутствовали два надзирателя.
Открывать люк, чтобы предложить утешение и разделить физический контакт — это перебор. Большой перебор. Эти мужчины жили по правилам, строго запрещавшим контакт. Даже посетителям не разрешалось дотрагиваться до их близких. Никаких исключений.
В первую половину своей смены я избегал находиться у камеры Бишопа, хотя чувствовал его внимание, манившее меня поближе всякий раз, когда я совершал пересчет.
Поскольку Деррик был общительным и новеньким в 12 корпусе, я часто включал его в разговор, отказываясь признать, что это чисто ради подавления чувства вины за прошлую ночь.
В половине второго ночи моя решительность стухла. Я доложил по рации о пересчете и покачнулся на ногах. Словно он почувствовал мою нерешительность, лицо Бишопа появилось в окне его камеры, и он посмотрел на меня. Столько тайн и невысказанных слов сочилось из его темного взгляда.
— Ты меня избегаешь, босс?
Я стоял через несколько камер от него и посмотрел в обе стороны, убеждаясь, что больше никто не стоит у окошек камер. Облизав губы, я приблизился размеренным шагом.
— Нет. Просто... перевариваю.
Он ничего не сказал, изучая меня тем пристальным взглядом. Я позволил ему, уже не смущаясь от его анализа, проникавшего в саму душу.
— Ты сам не свой.
— Среди прочего.
— Ты поспал, когда приехал домой?
— Нет. Не особо.
— Заметно. У тебя круги под глазами.
Я дотронулся до деликатной кожи в этом месте и нахмурился.
— Ты зол, босс? Кажется, будто ты на пределе. Напряжен.
— Немного.
— Почему же?
Я пожевал губу, хмуро глядя в пол и перекатывая гору информации в своей голове, чтобы определить точную причину моего раздражения.
— Она поступила так с тобой. Она отказалась заговорить или прикрыть твою спину, и тем не менее, ты первый, кому она звонила в трудный момент, и ты каждый раз бежал на помощь. Ты и раньше сидел из-за нее, — я поджал губы, когда в груди зародился рокот. Оказывается, зол сильнее, чем осознавал. — И все же ты защищаешь ее даже сейчас, — выплюнул я. — Почему?
Я не осознавал, насколько этот маленький кусочек информации беспокоил меня, пока Бишоп не спросил.
— Я годами искал виновных. Тоже проходил этап, когда я был зол. На нее. На свои решения. На жизнь за то, что мне не дали нормального шанса и так осудили, когда я всего лишь хотел помочь другу, — глубокая складка в центре лба Бишопа сделалась заметнее, пока он размышлял.
— Но ты миновал этот этап? Как?
— Пришлось. Что толку от злости? Это не изменит случившегося. Это не воскресит Аянну или Кеона. И это определенно не выпустит меня из этой камеры, — он для пущего эффекта хлопнул по стальной двери. — Я больше не виню ее. Аянна делала все возможное, чтобы защитить себя и сына. У нее самой хватало чувства вины за то, что случилось со мной. Видишь ли, я опустил хорошие дни, когда делился той историей. Рассказал тебе только самое сложное. Касающееся этого, — он взмахнул рукой, обводя жестом свою маленькую камеру. — Мы с Аянной были так близки, как только могут быть близки два человека без интима, понимаешь? Она всегда мечтала о большем. Я просто... Наверное, можно сказать, что она была мне как сестра. Вот ты бы разве не сделал все возможное, чтобы защитить свою сестру, даже если бы в итоге это укусило меня за задницу?
— Если бы у меня была сестра, то наверное, хотел бы.
— Она была жертвой. Я не злюсь на нее и не виню. Я никого не виню в том, что я оказался здесь.
— Неправда. Ты винишь себя. Я это вижу, — наши взгляды схлестнулись, и я увидел правду еще до того, как он это подтвердил.
— Каждый день, — он рассмеялся, но в этом звуке не было веселья. — Я почти двадцать лет играл в игру «а что, если» — еще до того, как меня заперли здесь. А что, если бы я сильнее постарался любить ее так, как она того хотела? Мы бы остались парой. Она бы никогда не встретила Исайю. А что, если бы я пошел в полицию в день, когда она сказала, что ее изнасиловали? А что, если бы я оказался быстрее в тот день, когда Исайя ее убил?
— Но «что, если» не меняет прошлое.
— Вот именно.
— Что случилось с Исайей? Когда тебя арестовали, ты сказал полиции правду. Ты не признал свою вину, я это читал. Его должны были вызвать в суд.
— Вызвали, но учитывая моего защитника от государства и его дорогого адвоката, статус рейнджера у его папочки, мои прошлые аресты и тот факт, что в то время я находился на условно-досрочном освобождении с ограничительным ордером, все улики указывали прямиком на меня. А все остальные улики? Все, что хоть как-то обличало Исайю? Такие вещи имеют гадкую привычку исчезать или не приниматься судом из-за процедурных ошибок. Они скрыли его причастность как можно лучше.
— А твои апелляции?
Бишоп вздохнул.
— Я не могу позволить себе дорогого адвоката. Те, которых назначают, вполсилы пытаются заставить судью прислушаться, но это не заставит людей передумать. В конечном счете, никто не готов очень усердно трудиться ради бедного черного мужчины, который выглядит скорее виновным, чем невиновным.
Я закрыл глаза и раздраженно покачал головой.
— Но не могли же они скрыть все. Что насчет его отпечатков на ноже. Его ДНК должна быть везде по той комнате. Кеон был его сыном, и это должно было всплыть. Соседи должны были что-то видеть. Почему не...
— Энсон, — мое редко используемое имя остановило меня как вкопанного. — Я с этим делом прошел огонь, воду и медные трубы, поверь мне. Если мне не удастся заполучить адвоката, которому на меня не плевать, то ничто не помешает мне последовать по стопам Джеффа.
— Но должен же...
Он поднял свою огромную ладонь, заставляя меня замолчать. Не сказав ни слова, он отступил глубже в свою камеру и покопался в куче вещей под кроватью. Вернувшись, он помахал мне папкой.
— Тут все по моему делу, включая бесчисленные апелляции, поданные за многие годы. Я изучил все от и до. Подметил все нестыковки. Мой адвокат подходил к делу с разных углов. Работает ли она усердно ради меня? Я так не думаю. Есть ли ей дело до моей жизни? Вряд ли. Думаю ли я, что некоторые вещи игнорируют или скрывают? Стопроцентно. Но люди не станут меня слушать, — он кивнул на люк. — Возьми, если хочешь. Сделай себе копию. Я даю свое разрешение. Прочитай. Это ответит на все твои вопросы. Вот увидишь.
Папка была толщиной больше пяти сантиметров, бумаги норовили вывалиться по краям. Листы были помятыми, обтрепавшимися и зачитанными до дыр. Сама папка была такой старой, что того и гляди развалится. Корешок треснул и обшарпался.
Это было заманчиво.
— Возьми, — повторил Бишоп. — Пусть лучше ты узнаешь ответы отсюда, чем будешь просить меня снова и снова переживать это. Мне нравится говорить с тобой, босс, но я бы предпочел говорить о книгах и курице гриль, если ты не возражаешь.
Не сводя взгляда с папки, я кивнул.
— Я возьму ее ближе к своему обеденному перерыву. Так я смогу убрать ее в рюкзак.
Бишоп прижал папку к груди и уже собирался повернуться спиной, но тут я нашел в себе силы вновь заговорить.
— И Бишоп?
Он ждал.
— Мне тоже нравится говорить с тобой.
Наградой мне стала легкая улыбка, а затем он повернулся к кровати и положил папку. Отчаянно желая удержаться за наш момент, я отбросил в сторону все вопросы об его деле и остался у окна, желая... нуждаясь... в большем.
— Расскажи о своей семье. О твоем квартале и этих рисунках на стенах. Пожалуйста?
Он не вернулся к окну, и на мою грудь давило сожаление. Вместо этого он опустился на кровать и оперся локтями на колени. Он оценивал меня взглядом, и та дразнящая улыбка вернулась.
— Я расскажу тебе про свою семью, если ты расскажешь о своей.