Похоже, он спал. Время от времени его крупное тело вздрагивало как от всхлипа, будто он плакал, и его организм до сих пор не справился с остаточными спазмами. Его кожа местами покрылась пятнами, щеки под ладонями были влажными, комбинезон весь перекрутился и неправильно сидел на теле.
В его камере ничего не было. Ни книг, ни принадлежностей для рисования, ничего лишнего.
Его перевели на второй уровень, конфисковали все его вещи.
Я прислонился лбом к холодному укрепленному стеклу и смотрел на него, пока он спал. Желание протянуть руку и утешить его было почти невыносимым. Сейчас он как никогда нуждался в этом. Но его уединенное проживание не позволяло никаких личных прикосновений.
— Иди домой, Энсон. Ты ничего не можешь для него сделать.
Я знал, что Хавьер прав. Я не стал бы будить его. Не тогда, когда его мир разрушился. Может, хотя бы во сне он мог обрести умиротворение.
И все же я не мог заставить себя сдвинуться с места.
— Энсон? — Хавьер попробовал снова.
— Я знаю. Через минутку.
Он вздохнул, но оставил меня в покое.
Я испытал острый момент самоосознания, пока смотрел на Бишопа через окошко. Весь мой жизненный путь проигрывался в моей голове как старое кино, показывая мне каждое правильное и ошибочное решение, приведшее меня к данному моменту. Детство, когда меня воспитывала только мама, школьные годы, изначальное смятение из-за моей гомосексуальной ориентации. Гордость, пришедшая после того, как я решил, что не хочу ограничивать себя из-за мнений и суждений других людей относительно моей ориентации. Гордость, которая заставила меня заявить о своей ориентации на первом курсе колледжа. Первая работа, первая любовь, первый раз, когда мне растоптали сердце. Все ошибки, которые я совершил, и все то, что я попытался исправить.
Даже тот бардак в Ай-Макс, который отправил меня в Техас к Бишопу.
Такое чувство, что будто ведущие силы в моей жизни предначертали мне найти его. Предначертали отдать ему свое сердце, даже зная, что это не безопасное и не мудрое решение.
Такова природа жизни. Она непредсказуема и часто подкидывает сюрпризы, но мы плывем по течению, зная, что идем по этому пути не просто так, и каким-то образом понимая, что в итоге все сложится как надо.
Вот только с Бишопом не было никаких гарантий.
Я покинул 12 корпус, не сказав ни слова Хавьеру. По дороге к джипу я написал парню, работавшему ночные смены в той секции, и умолял его поменяться на одну ночь. Он согласился, и омывшее меня облегчение было осязаемым. Возможно, за этим будут последствия, но я разберусь с ними, когда и если они наступят.
***
Планерка перед сменой включала изложение инцидента с Бишопом — естественно, они ни разу не назвали его по имени. Он был идентификационным номером и номером камеры. Ничего не давало ему ни капли человечности.
Я скрежетал зубами, пока нам пересказывали и объясняли вмешательство КНЭРа, и я прикусил язык, когда они вообще не упомянули причину, по которой он так расстроился. Когда я сменял дневного надзирателя в своей секции, он сказал, что после инцидента Бишоп успокоился, но они пристально следили за ним, чтобы не было признаков желания навредить себе. Хоть камеру и опустошили, заключенные всегда находили способ покончить с собой, если им достаточно сильно этого хотелось. После обеда ему дали успокоительное, и с тех пор он отсыпался.
Дневная смена ушла. Остались мы с Дугом, ночная смена для секций А и Б.
— Я не уверен, что сегодня стоит разделяться. Похоже, за Б21 нужен особый присмотр.
— С ним все будет нормально. Если будут проблемы, я позову на помощь.
Я хотел побыть наедине с Бишопом. Когда он проснется, мне хотелось дать ему знать, что я рядом с ним в любом отношении, которое ему понадобится. Если Дуг будет присутствовать, это помешает.
— Ты уверен?
— Он в отрубе. Сомневаюсь, что он сегодня что-то сделает. Он будет отсыпаться, и если уж на то пошло, устроит веселье утренней смене, когда проснется.
— Ладно. Но давай сверяться почаще. Не геройствуй.
— Отлично. Не буду.
Мы стукнулись кулаками, и Дуг пошел вниз по лестницам, шаги его ботинок стихали по мере удаления.
Чтобы не отвлекаться, я сделал пересчет и проверил других мужчин, прежде чем сосредоточиться на Бишопе. Как и утром, он свернулся калачиком. Он лежал лицом к стене, и единственным признаком жизни было то, как его крупный торс размеренно поднимался и опускался под тонкой тюремной простыней.
Не в силах отвести глаза, я долго стоял у его окна, жалея, что нет возможности что-либо сделать. Не впервые я пытался поставить себя на место Бишопа. Будь я за решетками, в одиночной камере, я не уверен, что прожил бы так долго. Меня пугали мысли о том, что смерть бабушки может сделать с ним в долгосрочной перспективе. Джален официально стал единственным членом его семьи (насколько я знал), и я не был уверен, сумеют ли они когда-нибудь наладить отношения.
Бишоп проспал много часов.
Исполняя свои ночные обязанности, я как будто не мог сбросить окружавшее меня парализующее горе. Моя печаль и боль из-за того, что переживал Бишоп, затмевали мои мысли и высасывали из меня энергию. Мне требовалось вдвое больше времени на переваривание информации и реагирование, а это всегда плохо при работе на этаже.
Я ненавидел ограничения между нами. Я ненавидел то, что не мог поддержать его так, как мне хотелось. Больше всего я ненавидел барьеры между нами, лишавшие его базового человеческого контакта в момент, когда это нужнее всего.
Всю ночь я проверял его. И каждый раз он продолжал спать.
На часах было почти три часа, то есть, сорок пять минут до завтрака, когда я в миллионный раз прошел мимо его окошка и сбился с шага. Всю ночь он лежал одним и тем же неподвижным калачиком. Он находился в похожей позе, но теперь ладонь покоилась на бетонной стене у кровати, и пальцы накрывали нарисованный им портрет его бабушки.
Я помедлил, ожидая еще каких-то признаков, что он не спит.
Минуту спустя эти толстые пальцы шевельнулись, лаская холодный бетон так, как он сделал со смотровым окном в комнате для посещений. Одеяло дернулось от прерывистого вздоха, но я не видел лица, поскольку он накрылся почти полностью.
— Я здесь, — мой голос сорвался, и я знал, что эти два слова прозвучали слишком тихо, чтобы пробиться за дверь. Я попробовал еще раз. — Я здесь.
Его пальцы замерли. Последовала пауза. Он перекатился на спину и опустил одеяло ровно настолько, чтобы я увидел его лицо. Налитые кровью, опухшие глаза встретились с моими... опухшие и от плача, и от перцового спрея. Так много печали и боли смотрело на меня. Моя грудь ныла, меня тянуло к нему.
Я положил ладонь на окно, прислонился лбом к стеклу и лишь биением собственного сердца молил его оставаться сильным ради меня.
— Я здесь, — у меня не было других слов. Больше нечего предложить. «Мне жаль» — это недостаточно.
Мои глаза защипало, и я проглотил ком в горле, моля его присоединиться ко мне у окна, зная, что эта близость нужна ему не меньше, чем мне. Я был таким беспомощным. Бессильным. Терзающимся.
Бишоп накрыл лицо обеими руками и оставался на постели, его грудь поднималась и опускалась. Ему нужно было время. Я ждал. Собравшись с силами, он попытался встать, но остаточное действие седативных препаратов заставляло его дрожать, пока он старался найти опору.
Этот гигант, этот титан источал столько страданий и горя, что все это исходило наружу, и все вокруг невольно это ощущали.
У двери он грузно прислонился к стене. С огромным усилием он поднял дрожащую ладонь и прижал к моей на окне. Наши лбы соприкоснулись единственным возможным способом. Он закрыл глаза, и его подбородок задрожал, прежде чем он стиснул зубы, чтобы прекратить это.
— Я здесь, — повторил я. — Ты не один.
— Я больше так не могу, — горсть слов слетела с его губ сдавленным рыданием, после чего он снова усилием воли взял себя в руки. — Хватит с меня. Пусть теперь убивают меня. Назначьте мне чертову дату и избавьте меня от страданий.
— Прекрати. Ты обещал. Я не позволю тебе уйти без боя.
Он шарахнул кулаком по двери, и я отпрыгнул, пораженный его внезапной вспышкой злости. Он сделал это снова и взревел.
— Нет никакого боя, Энсон. Им плевать на меня. Всегда было плевать. Я уже мертв для них, и я был мертв с момента моего заключения. Мне никогда не победить, ты понимаешь? — он еще раз хлопнул ладонью по двери и отошел, расхаживая туда-сюда и вибрируя всем телом.
Я обернулся через плечо, зная, как далеко разнесется такой грохот.
— Успокойся, иначе им опять придется накачать тебя успокоительным. Хочешь, чтобы опять вызвали команду?
Он резко развернулся и пригвоздил меня безудержной мукой.
— Мне уже плевать. Пусть приходят и избивают меня до покорности, сколько хотят, а я буду бороться, чтобы было еще больнее. Пусть обливают меня спреем, пинают, накачивают любыми наркотиками, какие только найдут. Хватит с меня, ты слышишь? Хватит. Пусть лучше поскорее назначат мне дату, иначе я сделаю это сам.
Мне нужно, чтобы он понизил голос, иначе Дуг точно услышит и прибежит. Пока что вокруг меня было тихо. Из соседних камер несколько раз донеслось «Да заткнись ты, бл*ть».
Думая импульсивно, позволяя ноющей боли в груди победить здравый смысл, я отцепил ключи от ремня и вставил нужный в замок на люке. Бишоп снова расхаживал, слишком терзаясь и не слыша, что я делаю. Он тер ладонями голову и бормотал себе под нос.
Отперев люк, я позвал «Иди сюда», протянув одну руку в маленький проем.
Бишоп замер и посмотрел на предложенную ладонь, после чего наградил меня болезненным, смятенным взглядом.
— Босс, у тебя будут проблемы.
— Мне похер. Сюда иди, — я вложил в свой голос приказной тон и отказывался отступать.