Константин Коничев
За Родину
1. В СЕМЬЕ НИЩЕГО
– Все-таки скажи, Степаша, до каких пор ты будешь детей рожать? – спросил Иван свою жену.
Годы у Степаниды повернули на пятый десяток, а нужда в семье такая, что заставляла Ивана часто подумывать о том, как бы не умереть от голода.
На этот раз Степанида Семеновна родила крепкого малыша и на вопрос своего супруга ответила успокаивающе:
– Последнего, Иван, последнего. Уж больше никак не рожу, куда их нам под старость…
Щупленький приходский попик рылся в стареньких святцах, долго не находил для младенца подходящего имени, наконец, он, указывая на ребятишек, спросил Ивана:
– А этих как звать? Я забыл что-то.
– Того сорванца, что с голбца выглядывает, – Сашкой, ту вихрастую, что за мать прячется и тебя боится, Таиськой звать.
– Ну, так давайте назовем этого…
– Выбери, батюшка, получше имечко, – перебивая попа-тяжелодума, заказала Степанида.
– Давайте Андреем – в честь первозванного, – предложил поп и добавил ласково: – а за крестины с вас, мои благодетели, один рублик.
Рубля у Ивана, как на зло, не было, да и заработка в ближайшее время не предвиделось. Потужился Иван и говорит попу:
– Вот что, батенька… Может, повременишь крестить дите, или может потом я отработаю тебе за крестины? Против Андрея я не перечу, так и называй, но только рубля у меня сейчас нет.
Попик был покладистый – брал деньгами и натурой. И тут батя договорился, что как только поправится Степанида от родов, она измолотит ему три овина ячменя за крестины новорожденного. А Ивану еще поп напомнил, что он должен приехать на сутки пахать поповскую землю за то, что в прошлом году он не приходил говеть.
Окна в избенке уходили в землю. Только смазные сапоги да полы подрясника и были видны сквозь кропанные оконницы, когда поп уходил вдоль беспорядочной и длинной деревни Куракино. Осторожные домохозяева еле сдерживали лохматых лаек, готовых бросаться за попом и провожать его хоть до погоста. Все же для безопасности поп вытащил из перегороды суковатый вересовый колышек и, подпираясь им, шел к себе домой спокойно…
Стояла мутная деревенская осень. На пустошах обнажился ивняк, гроздьями красовалась спелая ягода – рябина. Хлеб с полей давно собрали в скирды. По утрам, в заморозки, на гумнах молотили снопы. Дули осенние ветры. За околицами деревень мельницы-шатровки и столбянки денно и нощно махали крыльями.
У Ивана на крохотных полосках, узких и неудобренных, уродилось хлебушка – можно зараз было взять и подмышкой унести в клеть, Голод стучался в дверь Ивановой избы с самой осени. Заработков поблизости не было, а семья прибавилась еще на одного человека. Здоровье Ивана от тяжелых работ по найму сильно пошатнулось, и сейчас ему было о чем горевать.
Андрюшка, краснолицый, курносый, закутанный в серую холщевую пеленку, лежал в самодельной, из осиновых дранок, зыбке и с присвистом посасывал ржаную жвачку, завернутую в тряпочку.
Выпал первый снег, ровный и мягкий.
Иван наладил розвальни; к деревянным полозьям, вместо шин, прибил ржавые обручи от старой бочки, свил из тонкой черемухи крепкие завертки, починил хомут, закропал валенки себе и дочке и собрался ехать на куцей лошаденке по миру, вместе с дочкой Таиськой.
– Куда, отец, в какие края и надолго ли? – спрашивала Степанида мужа. Она оставалась дома с ребенком, а на помощь ей – десятилетний старший сынок Сашка, красноголовый, как рыжик, с веснушками на лице.
– Да вот думаю и не знаю, куда податься, – отвечал Иван. – Если на Сямжу и Кумзеро ехать, там деревни часто, зато народ скупой. Пожалуй, лучше в Кокшеньгу, там деревни будут пореже, зато сторона хлебная. Меньше фунта зараз не подают.
Приезжал Иван в деревню. Ставил где-нибудь под навесом клячу, тощую и кудлатую, давал ей корму, а сам прихрамывающей походкой, с корзиной в руке, обходил все избы; следом за ним шла с сумой Таиська.
Их не держали ни вьюги, ни морозы. В розвальнях Таиська зарывалась в сено; из-под сена и тряпья чуть-чуть выглядывало разрумяненное на морозе личико. А отец, в старом овчинном полушубке, с толстым веревочным кнутом в руках, сидел на облучке и, посвистывая, махал на лошадь. Коняга был неторопливый – больше трех верст в час не мог «бежать» даже при самой хорошей дороге и наилучшей погоде. Лошадь досталась Ивану в возрасте довольно солидном. Заработал он ее у сямженского перекупщика, а цыгане оценили эту лошадь тогда только в семнадцать рублей… Но кляча еще оправдывала свое существование. Пешком по зимним проселкам Ивану ходить было бы не под силу.
Без него в ту зиму бедствовала Степанида.
Сашка покачивал в зыбке своего братика Андрюшу и напевал колыбельную, которую он перенял от своей матери:
Степаниде Семеновне по дому хватало дела: то дровишек нарубит, то снег около дверей разметет. А поздним вечером, впотьмах или при лучине – ей все равно, – Степанида садилась на холодный немытый пол, крутила деревянный жернов, изготовляла овсяную крупу для каши детишкам.
Иногда к Степаниде заглядывали словоохотливые соседки, и о чем только они тогда ни говорили! О дьяконе, тайком похаживающем к просвирне, о молодушках-невестках, несмыслённых в обрядах и стряпне, о звезде хвостатой, что пролетела над Чижовым на той неделе в субботу, о солдатах, воюющих с нехристями-японцами нивесть где и нивесть за что. Всё обсудят бабы, всё по-своему выяснят досконально и, удовлетворенные долгой беседой, разойдутся мирно, а иногда и поругавшись.
В ту зиму Иван возвратился «из миру» не с пустыми руками: привез Иван сухарей пуда три и поездкой по Кокшеньге был доволен.
Правда, Таиську он привез простуженной, так что она до весны отлеживалась на печке, отогревалась даже в печи и кое-как до лета поправилась.
Часто подходил Иван к зыбке, щекотал крючковатым толстокожим пальцем Андрюшкин подбородок, тряс над ним всклокоченной бороденкой и прищелкивал языком. Ребенок бессмысленно разводил ручейками и на ласку отца беззвучно усмехался.
…На черном хлебе с водой, на картошке с капустой и луком дотянул Андрюша до восьми лет. Иван решил его обучить грамоте. Отдавая сына в школу, сказал учителю:
– Станет худо учиться, говори мне, вицей постегать я всегда не прочь. Вичка ребра не перешибет, а ума даст…
Но учитель был не из таких. Худо ли, хорошо ли у него учились крестьянские дети, родителям он никогда на них не жаловался, а сам бил учеников линейкой почем попало.
Учиться надо было три года, Обычно в школе было учеников-первогодников двадцать, второгодников – десять, а на третий год оставалось человек пять…
Андрюша пыхтел над букварем в школе и дома. Через месяц, как поступил в школу, он знал всю азбуку и читал по складам. А спустя полгода он читал бегло. Но тут ученье оборвалось.
В холодную с проголодью зиму, когда Андрюше пошел всего-навсего девятый год, от надсады и болезни умер его отец Иван.
Оставив дверь в избу на приколе – без замка, с ухватом в скобе, Степанида вместе с детьми рано утром провожала покойника на кладбище. Немногие из соседей шли за гробом.
Сашка, старший сын, вел за повод взятую у соседа лошадь (своей у них в то время не было). Шел Сашка и сосредоточенно обдумывал свое житье-бытье. На старуху мать плохая надежда – хозяйская забота на нем остается.
Невеселые у Сашки в голове думы, а слез нет. Глядя на старшего брата, не плачут по умершем отце ни Таиська, ни Андрюша. Лишь Степанида, идя позади саней с гробом, всхлипывает и крестится набожно.