Взяточничество стал за ним примечать работник Андрюша Коробицын, и каждый раз он кипел ненавистью к своему хозяйчику. Но куда пойдешь, кому скажешь? В газету написать – грамотности маловато, да и не только в грамотности дело. Балаганцев в дружбе с почтальоншей. Чорт их знает, напишешь письмо, а оно вместо редакции попадет хозяину.
С кем, как не с родной матерью – старушкой Степанидой Семеновной, делиться Андрюше своими переживаниями? Степанида молча выслушивала сына и, собирая складки на своем старческом лице, не спеша, обдумывая каждое слово, говорила:
– Не стоит связываться, надо стоять от греха подальше. Мало ли кто правду знает, да не всяк ее бает.
– Народ поговаривает, будто бы скоро его с места долой, – промолвил в раздумье Андрюша.
– Улита едет, когда-то будет, а пока живи у него тихонько, чтобы при расчете тебя не обидел.
– Не обидит, – протянул Андрюша. – Пусть попробует – и на него власть найдется.
Думы о Балаганцеве не давали Андрюше покоя.
На другой день после разговора с матерью Андрюша вернулся домой на ночлег в одно время с братом Александром, тот был усталым и угрюмым. Работал он где-то в лесу, проголодался и сейчас же выпил сразу две кринки молока, вытер рукавом рубахи рыжие усы, стал разуваться.
– Слышал новость? – спросил он Андрюшу, бросая под порог один за другим грязные сапоги.
– Какую?
– Ну, ничего ты не знаешь, твоего благодетеля Ваську-председателя за деревней пьяного избили…
– Кто? – удивился Андрюша.
– Это пока неизвестно. Говорят, били его тупым орудием, а орудие это – сосновая плаха в полпуда весом тут при избитом валялась.
– Заслужил, вот и побили, может сдохнет, – равнодушно сказал Андрюша.
– А почему ты зол на своего хозяина?
– Мало ли я чего знаю про него. Хотя он и умен, и газеты каждый день читает, и речи говорит, а подлец порядочный…
Балаганцев две недели не показывался на работу. Потом, когда выздоровел, взял справку от фельдшера, акт, составленный милиционером «об избиении плахой предвика Балаганцева», и написал в Тотьму бумагу о том, что обнаглевший классовый враг совершил темной ночью вылазку и на почве мести пытался его убить и что ему, Балаганцеву, по этой причине желательно перебраться на постоянную работу в уезд, ибо кулаки ему и впредь не дадут спокойно работать, тем более что классовый враг не пойман и не разоблачён…
Вскоре предвика пригласили в Тотьму. А в Куракинскую волость в это время приехал сотрудник ГПУ. В отличие от других приезжающих, он не привлекал к себе особенного внимания. Остановился на ночевке в доме сторожихи исполкома. Ходил он по окрестным деревням в болотных кожаных сапогах, в осеннем пальто, застёгнутом на все пуговицы, ходил и разговаривал с людьми, расспрашивал о председателе вика, о его работе, кому он потачку даёт, кто его боится и почему. Если сотрудника ГПУ спрашивали, кто он такой и зачем пожаловал в здешние места, он отвечал: «Так себе, по разным делам приехал из Госполитуправления, а фамилия моя Кузнецов».
– Вот как! Стало быть, насчет нашего житья и прочих дел похаживаете…
Узнав, что в Куракине есть сапожник Шадрина, словоохотливый и любознательный. Кузнецов решил к нему зайти.
В избе у Шадрины было не совсем приятно, пахло дегтем и еще чем-то.
– Здравствуй, дядя Алёша! – поздоровался Кузнецов с Шадриной, как будто они уже были раньше знакомы. – Будь добр, на скору руку почини мне сапоги, каблуки немножко сносились.
Пока Кузнецов разувался, Шадрина разглядывал его, вспоминая: «где же встречался я с ним?»
Догадавшись, о чём думает сапожник; Кузнецов по-свойски подмигнул ему:
– Дядя Алеша, не припоминай; добрые люди сказали, что здесь хороший сапожник живёт, ну, я и зашёл сапожонки починить…
– Это я сей-минут, сей-минут, – обрадованно затараторил Шадрина и, стараясь разгадать пришельца, спросил:
– Ты, гражданин, не насчет налога с кустарей-одиночек?
– Нет, нет, – отмахнулся Кузнецов, – совсем не по этой части.
– То-то я думаю, – продолжал более развязно Шадрина, – ныне всякий ферт с портфелем ходит, а ты так себе, с пустыми руками.
Не прошло и получаса, как сотрудник ГПУ деловитым разговором расположил к себе Шадрину; последний выглянул в окно и, позвав хозяйку, распорядился согреть самовар и сварить полдюжины яиц.
За чаем разговор незаметно зашел о Балаганцеве.
– Что и говорить, башковитый мужик, ученый, не наше горе. И свое хозяйство богато поставил и волостью управляет что-те прежний старшина. А то, что побили его плахой, товарищ, так это правильно и сделали, зря не тронули бы. Две недельки в постели вылежал, вот как грохнули!..
– На кого же думают? – поинтересовался Кузнецов.
– Так отлупили, что и подумать не на кого. Били пьяного, а кто – никому неведомо.
– Может, кулаки?
– Ой, что ты, богачи, они Балаганцеву честь-почтенье. И когда он больной лежал, так побогаче которые, на дом подарки носили и печёным и вареным.
– А все-таки, как ты, дядя Алеша, думаешь, на какой же почве его избили? За что и перед кем он провинился, чтобы так его бить?
– А всяко бывает, – предположительно сказал сапожник, дуя на блюдце с чаем. Вообще-то народ у нас смирёный, не драчливый, а по пьяной лавочке чего не бывает?
– Так, так, и ты ему дарил что-либо?
– Мне не чем его дарить, да и не за что. Греха не скрою, сапоги однажды шивал ему дарма.
– Так, так, значит, Балаганцев огребает с односельчан за услуги?
– Что и говорить, должность у него хорошая, как не брать, коли дают. Да чего ты ко мне привязался? Мне-то до него какое дело! – спохватившись, что разговор зашёл слишком далеко, грубо отрезал Шадрина, – ничегошеньки я про него не знаю, да и знать не хочу. А уж если кто и знает больше всех, так это Андрюшка Коробицын. Раньше он у меня в ученьи был, а теперь Балаганцеву батрачит… Ну-ка, Авдотья, ты чего уши-то развесила, видишь, у человека чай остыл!
– Спасибо, я больше не хочу. Сколько за ремонт?
– Ну, наплевать-то больно, какой тут ремонт – пустяки. Ничего не надо.
– Зачем так, дядя Алёша, получи что полагается, – обиделся Кузнецов.
– Ну ладно, заплати сколько не жаль…
Вечером Кузнецов решил встретить Андрюшу Коробицына и поговорить с ним. Тот вернулся с работы, взял на кухне большой кусок ржаного хлеба, посолил и, на ходу закусывая, куда то сбежал, точно сквозь землю провалился. Напрасно Кузнецов спрашивал у встречных, где можно найти Коробицына – никто ему ничего не мог сказать. Лишь одна женщина, пристально поглядев на незнакомца, сказала:
– Давеча тут проходила Танька Малыгина, а за ней Андрюшка ухаживает, наверно где-нибудь воркуют за деревней.
Встретил его Кузнецов на другой день на работе. По черным взрыхленным полосам Андрюша водил за собой лошадь, запряженную в борону. Он был одет в ситцевую полинявшую от солнца рубаху, в домотканые штаны, на ногах старые сапоги, грязные до самых колен.
– Здорово, молодой человек! Как идёт работа? – спросил Кузнецов, подходя к Андрюше.
– Да ничего, помаленьку, земелька рыхлая, боронится хорошо, хотя и засушь кругом.
Андрюша остановил на заполоске лошадь, поправил на ней шлею и, поглядев прищуренными глазами на прохожего, спросил:
– Может, закурить есть?
– Есть, закуривай.
– Ого, да еще папиросы, а мы махру больше, папиросы редко когда в праздник.
– На Балаганцева работаешь? – спросил Кузнецов.
– А ты откуда знаешь, на бороне, кажись, вывески нет.