— Вы уж ему внушите, что не каждую песню можно на улицу выносить. Там про рюмочки всякие… И это детворе!
Белоусов любил извлекать из беседы какую-нибудь да пользу и теперь, не видя ее, слушал директора с легкой досадой. У него срывается стройка, надо срочно искать людей, а тут сиди и лови ушами всякую мелочь, а потом принимай меры, воспитывай. Чтоб не очень затягивать разговор, Василий Михайлович пообещал:
— Ладно, ладно, с пастухом я сегодня же разберусь.
Белоусов увидел, с каким достоинством, не спеша, поднялся Колошеницын, как натянул на голову кепку, держа ее за белый коротенький козырек. И тут Василий Михайлович спохватился, в голове мелькнуло соображение, и он взглянул на директора с интересом:
— Вы бы, Андрей Андреевич, тоже могли мне помочь!
Колошеницын растерянно улыбнулся.
— Я? Со всем удовольствием! Только чем?
— У вас ведь мастером по труду Корюкаев?
— Да.
— Так он же умеет крыть крыши, и окна стеклить, и столярить!
— И что?
— Уговорите его поработать у нас на строительстве фермы. Вместе с ребятами старших классов. А?
Колошеницын повеселел. Он был патриотом своей восьмилетки и очень гордился, что школа его считается образцовой в дисциплине и в учебе. А теперь может стать образцовой и в труде!
— А что? Это, пожалуй, идея! — сказал с вдохновением. — И уговаривать даже не буду, а настою! Корюкаев с группой ребят возводит в колхозе молочный комплекс! Это ж для школы большущая честь! Это ж так сейчас современно! Ну, Василий Михайлович, спасибо вам за идею! Только не забудьте про пастуха.
Про пастуха Василий Михайлович не забыл. В этот же вечер отправился к Паше. Зайдя в Пашин дом, постарался придать лицу скорбное выражение:
— Садися, Василий Михайлович, в ногах правды нет! — встретил его хозяин.
— Ничего, я постою.
Паша сочувственно посмотрел на мокрую шляпу, блестевший плащ и лужицу под ногами.
— Дожжит?
— Дождит, — ответил Василий Михайлович, хотя мог бы не отвечать, потому что Латкин сидел у раскрытых створок окна, в которое врывались косые подстрешные всплески.
Лицо у Паши было сырым: только что с пастбища возвратился. Его брезентовый плащ сушился на голбце. Кивнув головой на стол с двумя пол-литровыми банками молока, буханкой хлеба и палкой ливерной колбасы, Латкин сказал:
— Поужнаем, может, вместе?
Василий Михайлович отказался:
— Нет, нет. Я, собственно, на два слова. Думаю, мы по-хорошему договоримся.
— Об чем?
— О том, чтобы не было больше того, что случилось вчера.
Паша провел ладонью по мокрым кольцам волос.
— Вчера, кажись, ничего не случилось.
— Это для нас с тобой не случилось, но для директора школы, учителей… Зачем ты, Паша, поешь при ребятах такие песни?
— Я не знаю. — Паша вдруг почувствовал необходимость немедленно оправдаться. — Песня вроде как песня, веселая даже, ни одного худого словечка.
Белоусов качнул головой, и с полей капроновой шляпы посыпался дождь.
— И все же, Паша, возьми себя в руки. Не впервые я слышу жалобы на тебя.
— Не даю гарантию. И завтра могут прийти робятешки. Али мне с ними как бука?
— В крайность-то не впадай. Я ведь только о песне просил. Не надо, чтоб пели ее ребята.
Уходил Белоусов от пастуха виновато, грустно. Дома у него — никого. Серафима, взяв отпуск, уехала с дочкой в город. Там и живут. Светлана даже устроилась на работу.
Василий Михайлович закурил. Показалось ему, что купленный в городе дом может нарушить всю семейную жизнь.
Обстоятельства принуждали его сделать выбор: уехать в город или остаться. Уехать, стало быть, бросить тех, кто верит в него. Остаться — усложнить отношения с Серафимой и, может быть, дать ей повод порвать с ним. Такое было бы невыносимо. На склоне лет оказаться одиноким… Это ж трагедия, беда! И такой покинутостью повеяло вдруг в комнате, что Василий Михайлович круто задумался о себе. Задумался, как об оставленном всеми маленьком человеке.
Он выключил свет и вгляделся в окно, которое стало черным, лишь слепо мелькали сердитые всплески. Волнение охватило его, когда в пелене дождя почудился ему силуэт живого лица покойной Натальи, первой своей жены. А секунду спустя увидел и сына. Но только вытянул руку, как силуэты отодвинулись от него, ушли в ночную глубину и стали совершенно неразличимыми. «Скорей бы утро», — думал Василий Михайлович, укладываясь в постель, и жалел, что не с кем сейчас обмолвиться словом.