Чем дальше Василий Михайлович размышлял, тем сильнее портилось настроение. Он знал многих руководителей, которые считали, что власть заключается прежде всего в умении наводить надлежащий порядок. Для него же власть была чем-то вроде обязательства, взятого перед людьми, сделать для них жизнь такой, к какой они сами стремятся.
— Латкин! Латкин! — сказал вслух Белоусов. — Что же с тобой предпринять? Полтыщи рубликов из зарплаты…
Председатель курил папиросу за папиросой, в голове его, угоревшей от дыма, тонко звенело, и никакое дело не шло на ум. «Надо бы на ферму», — понял он. Уж очень хотелось, чтобы слух о том, что Паша спаивал водкой корову, не подтвердился.
Спросил чистивших двор доярок, а те как одна:
— Поил!
— Жаль, — сказал Белоусов, остановись против конюха Тимофея, сдиравшего длинным ножом шкуру с подохшей коровы. — Теперь худенько ему придется.
— Это кому? — спросила Евстолья, поставив скребок к заборке. — Паше?
— Ему. Придется наказывать рубельком.
— Василий Михалыч, виноват-то не Паша, а зоотехник! С него и высчитывай!
Доярки кричали наперебой, и понять их было почти невозможно.
— Ладно, — сказал он, — потом разберемся, потом…
Председатель ушел. Доярок это сначала смутило, потом удивило и заставило думать о нем с досадой и неприязнью. Загорелся сыр-бор.
— Ему теперь чё? Ему бы Хромова не забидеть!
— Преемничек, как же!
— Вот оно ноне-то: наши плачут, а ваши пляшут!
— Али за Пашу не постоим?!
— Верно, девки! Пастух рад на работе убиться, а его же и штрафовать?!
— А давайте! Опишем всю правду!
— Надо! Кто грамотней-то у нас?
— Маруська! Ты, гляда, восемь классов кончала?
— Было дело! Писать-то куда?
— В райком партии, девки! Самому Холмогорову! Уж он шороху наведет!
— Ты, Тимоха, когда в район-то поедешь?
— Сегодня после обеда.
— Ну вот, письмо быстролетиком долетит! Ладно, Тимоха?
— Мне что…
Каково же было смущение Белоусова, когда на другое утро он услышал в телефонной трубке голос первого секретаря:
— Ты что это, друг Белоусов, людей своих обижаешь?
— Как обижаю?
— Я, друг Белоусов, от твоих доярок петицию получил. Пишут, что хочешь оштрафовать пастуха за то, что тот спасал жизнь корове.
— Но корова подохла, — сказал Белоусов неуверенно.
— А пастух тут при чем? Вот зоотехника наказать — это дело! Слышишь?
— Слышу, — сказал Василий Михайлович и осторожно положил трубку в гнездо.
День продолжался с такой же, как и вчера, хозяйственной канителью, звонками из города, хлопаньем двери, в которую заходили то счетовод, то разобиженный Веня Спасский, ожидавший больше недели обещанных к трактору запчастей, то угрюмый Баронов с просьбой снять его с бригадиров.
Сидел Василий Михайлович за столом, уставший-преуставший и, едва запевали петли двери, понуро гадал: «Кого еще там несет?»
В выходные дни и в теплые летние вечера Белоусову скучно в своих хоромах. Жена уволилась в маслозавода, и теперь не поймешь, где чаще она живет, то ли в городе, то ли в деревне. Белоусов попробовал как-то ее пристыдить, так она сказала ему, что может совсем от него уехать. Василий Михайлович затужил, выкурил три папиросы и понял, что дело его худое.
Вскоре его захватила идея. Едва ли не каждое воскресенье стал он бродить с лопатой по склонам ручьев и берегу Песьей Деньги, разыскивая карьер, откуда бы можно было возить на дорогу гравий. «Самим взять и изладить проселок! Нечего ждать», — решил он. Но для начала надо было найти богатый карьер.
От Вытегры через Вологду на Великий Устюг, умывая землю ливнями и дождями, прошли грозовые тучи. Запахло зеленым и влажным. Попер в рост колосковый пырей. Зацвела по канавам татарская лебеда. Белоусов сбросил брезентовый плащ и ходил налегке — в пиджаке без подкладки и старых полуботинках, какие когда-то носил его сын. Делал в разных местах прикопки. Пока не везло. Но это его не очень и угнетало. Он ходил, отклоняя руками ветки, пропитывался насквозь зеленым духом листвы, грудь дышала свободно, и было ему так хорошо, что он ничего не помнил, растворяясь в просторе летней природы, и как бы заново жил. Жил в переливах ручья под горкой, в сороке с крохотным сорочонком, бойко скакавшим меж лопухов, в чаще деревьев за картофельным полем. Порою он с замиранием сердца смотрел и слушал вокруг себя. Коровы на взгорке, шелест теплого ветерка, жужжанье шмеля над кустиком голубики… Как бы ему хотелось, чтоб было все это и завтра, и послезавтра, не старело, не умирало, не уходило никуда и жило бы здесь постоянно. Но время летело, и Белоусов в каждое новое воскресенье видел в природе резкую перемену. Давно ли гомонили хоры прилетных птиц, подымалась трава, одевались кусты и деревья свежей листвой!.. И вот уже в прохладных вечерах слышны шаги отходящего лета, в зеленые волосы леса вплетается легкая позолота, крестьяне спешат завершить сенокос, луговые стрижи готовятся к дальнему перелету.