— Си-им! — поднялся с земли Генин голос. — Все готово у нас! Может, за лестницей сбегать? Приставить ее к зерноскладу?
— Валяй, — отозвался Максим и услышал оглушенный травой топоток, с каким молодяжка бежала за лестницей к ближнему дому.
Было Зайцеву так хорошо, так раскованно-славно, что он не заметил, как день пролетел и солнце, прижавшись к земле, овеяло Леденьгу красным закатом. Зайцев окинул взглядом подстанцию, провода, два еловых с укосинами столба и вытянул руку к дверям зерносклада.
— Включай!
Помощники бросились кто быстрее. И Геня средь них. Каждый хотел нажать на включатель.
Вспыхнул свет. И потух. Снова вспыхнул. Снова потух. Сколько было ребят, столько раз и свет загорался.
Геня первым вышел из склада, разрумяненный и довольный. Довольный, видимо, оттого, что день, в котором была приятная сердцу работа, закончился так, как ему и хотелось.
— Огоньки раздобыли! — вперебой кричали ребята, выбегая, как зайчики, на крыльцо и смотрели на Геню, стоявшего среди них в позе важного мужика, что до устали поработал и теперь на глазах у всех отдыхал, разминая пальцами сигарету.
Солнце ложилось за горизонт, и земля в том месте казалась одушевленной, словно она улыбнулась прошедшему дню, а увидев свой вечер, нахмурилась и померкла.
Зайцев рванул ногой заводную педаль. Надо было ехать за дочкой. Можно, конечно бы, и пешком. Да малышка любила на мотоцикле.
Во двор к себе он заехал затем, чтоб взять другую тележку — легкую, на рессорах, с поролоновой спинкой, обитыми толстой резиной бортами и мягким сиденьем, где свободно могло разместиться двое взрослых людей. Но размещались обычно дети, которых катал он почти каждый день. Не мог устоять против глаз, переполненных детской мольбой: «Покатай! Ну, пожалуйста! Дядя Сима?!»
Сегодня Максим припоздал, и в окне двухэтажного дома, где обитали старая Юля с дедом Макаром, увидел лишь Люську. Обыкновенно на рев его мотоцикла высыпала на улицу вся детвора. Детвора не детского сада, а старых крестьянских хором, где хозяйкой, няней и поварихой была расторопная бабушка Юля. Детского сада нету в селе, и Виктор Арнольдович Пряхин уговорил чистоплотную старую Юлю взять в свои руки управу над малышней. Для чего вместо ветхой избенки выделил им на житье пустовавшую школу, а Юле стал каждый месяц платить из колхозной казны девяносто рублей.
Минуя крыльцо, по кустам и запущенным клумбам Зайцев ринулся под окно. И было же радости у дочурки!
— Папа! — она вложила в это заветное слово всю свою нежность и, просунув в окно головку, вдруг полетела по воздуху, будто синичка, и опустилась с радостным визгом на шею отца.
Он донес ее до тележки. К дому он ехал бережно, Ехал, чуя душой выраставшую гордость и ответственность, точно вез поколение новых людей, смотревших вперед, как и он, на одну и ту же дорогу. Дорогу, которая тем Максима и волновала, что каждый день возвращала его к родному порогу. Воздушные струи, точно прохладные руки, гладили волосы и виски. Было Максиму как никогда умиряюще кротко, будто кто-то его уговаривал сделаться маленьким и послушным.
В пятистенок Максим вошел вместе с Люськой, сидевшей на правом его плече. Мария была уже дома и собиралась к корове, которая ревела во дворе, требуя хозяйку.
— И я с тобой, мамка! — Люська мелькнула в притворе дверей.
Максим подошел к окну, распахнул обе створки. Откуда-то падала песня «Вологда-гда». Была она несуразной, так как пели ее крикливыми голосами, и Зайцеву стало стыдно за певунов.
Из окна было видно крыльцо, забитое дружной семейкой разновеликих валенок, тапочек и галош. Мария, видать, специально их вынесла на рундук, чтобы обувь продуло.