За огородом, на охлупне нового дома застыл неподвижно и сонно истемна-пепельный кот. Кот казался большим и печальным. Он смотрел в пространство между крышами изб, где сновали раздерганно-ватные тучки, дремала прозрачная мгла да летала, кружась, желтоперая птаха. И Зайцев туда же смотрел. Смотрел безразлично и отстраненно.
Кот сорвался все-таки с крыши, нырнув в слеповато-матовый проблеск листвы. Охлупень тут же осиротел.
Пропел на густой баритоновой коте въезжавший в село пассажирский автобус.
Облокотившись о подоконник, Максим увидел угол села с крыльцом медицинского пункта, над которым сияла лампочка, высунув свой ослепительный лобик из темной тарелки. Померещилось Зайцеву, будто лампочка вздрогнула, усик света переломился, мелькнул в полусумерках и исчез. А секунду спустя Максим почувствовал чуткий укол, словно тот самый усик кольнул его в грудь. И тут же услышал шаги. Кляцкнула вязким запором калитка. Разглядев красиво одетую женщину с чемоданом, Максим отодвинулся от окна: «Кто бы это такая? К кому?»
Он не сразу узнал ее, хотя вошла она в дверь уверенно, бросила сумочку на подпечек, а чемодан подпихнула ногой, и когда тот упал, не обратила на это внимание. Максима пробило догадкой. — Люба-а!
Она взглянула на Зайцева мимолетно, скинула плащ, повесив его на настенный рожок, и, оставшись в простеньком платье, тесно обнявшем ее налитую фигуру, прошла к боковому окну. И пока, подгибая подол, садилась на лавку, пока легким движением пальцев смещала со лба на висок непослушную прядку волос, пока ставила локоть на стол и склоняла лицо к ладони, Зайцев смотрел на нее, наполняясь тревогой.
— Вот я и дома, — сказала она, — только дом-то мой почему-то не подле родного забора.
Потерялся Максим, испытав стыд, вину и неловкость тяжелого объяснения. Пятистенок, где так основательно он прижился и собирался вековать, показался ему чужим. Объявилась его хозяйка. Вот она, молодая и мрачная, сидит у окна.
— Да, — Максим закурил, — как-то так получилось. Мы уж не думали, что ты вернешься.
— Вернулась, как видишь, — она задержала свой взгляд на Максиме. Он взгляда не выдержал.
— Надолго? — спросил.
— Кто знает.
Удивился Максим:
— Я-то думал…
— Что думал?
— Что муж у тебя в верхах. Профессор какой-нибудь или полковник.
— Ниже бери.
— А где он теперь?
— Если бы знала.
Максим согнул свою спину так, что рубаха на ней натянулась.
— Бросил?
— Оставил…
Не посмел Максим расспрашивать дальше. И Люба, вздохнув, повернулась к окну, подставив сжатую платьем высокую грудь, лицо и плечи прохладе.
— Не жена я теперь, а так, — сказала она, бросая слова за окно.
За банями Леденьги, где по-старушечьи горбились тощие ветлы, чернел уходивший к березнику клин продискованной пашни. Именно в той стороне и лежала Поповка. Сейчас там пустырь, где отдельные звенья заборов, кладки старых печей да колодец со съехавшей крышей и еще косяки молодой лебеды.
Обо всем об этом, а также о доме своем узнала Люба от леденьгских баб, ехавших с ней в автобусе из райцентра. И потому когда шла она по селу, то смотрела на все дома с настороженностью, ощущая в душе неясный протест.
Протест перерос в возмущение, как только узнала она пятистенок, который нисколько не изменился, был с тем же месяцем на фронтоне, с тем же желобом, с тем же крыльцом. «Дом родной, а живут чужаки», — подумала с неприязнью и, отворив проскрипевшую дверь, увидела молодого с крупным лицом мужика, в котором сразу признала Максима. Она огляделась по сторонам. И странно, когда глядела на красный угол с плюшевым зайцем вместо иконы, на печь с деревянным голбцем и на матерчатый полог кути, то и сидевшего возле окна Максима воспринимала как хорошо подходивший для кухни, знакомый по давнему дню атрибут. Она снисходительно улыбнулась. И вдруг поверила на минуту, будто и не было тех двенадцати лет и он пришел как жених. И ведь ходил постоянно, почти каждый день. Но заболела у Любы мать, умерла, и Максим перестал появляться вообще. Почему? Об этом она сейчас его и спросила.
Максим покраснел:
— Хотел переждать. Думал — после. Чтоб горе твое поутихло…
Он объяснил неловко и бестолково, но она его поняла. Боялся ее оскорбить. Считал себя слишком счастливым, считал, что дело любви и дело печали несовместимы и по соседству жить не должны. И она это знала. Но для нее в те тяжелые дни было важно понять и другое: куда же деваться? С чего начинать?
Начала наобум. Что ее привело в леспромхозовский, при железной дороге, в ста километрах от дома поселок, сейчас уж она и не помнит. Вероятно, хотела устроиться на работу. Но вместо этого вышла замуж.