— Ну-ко, Мария Витальевна, — наклонился к ней над столом, — найди мне: сколько в прошлом году от населения было получено мяса, яиц, молока?
Мария порылась в бумагах и сообщила. Ульяновский достал записную книжку и записал. Мария спросила:
— Лекция будет?
— Да, да.
— Перед кино?
— Как всегда.
Ульяновский ушел, и Мария опять стала слушать приятно плывший за дверью рокочущий голос.
И вдруг все стихло, словно Андрей Алексеевич вышел из кабинета, унеся с собою и телефон. Лишь через пару минут он почтительным тоном сказал: «Да, да». Потом потверже, поэнергичней: «А как же! Иначе не может и быть!» И наконец совсем уже твердо: «Спасибо, Виктор Васильевич! Березкину мой нижайший. Будьте здоровы».
Сквозь дверь Мария не видела Закипелова, но отчетливо слышала, как он шлепнул ладонями по столу и, звякнув толстым стеклом графина, забулькал струйкой воды.
Со стаканом в руке Закипелов вышел из кабинета, имея вид утомленного после трудов человека, выпив воду, взглянул поощряюще на Марию:
— И как, Мария Витальевна?
— Да в общем неплохо.
— А с выборкой что?
— Должна бы сегодня закончить.
— Старайся, старайся! — Андрей Алексеевич закурил, подтянул перед зеркалом галстук. — Ну, я побежал! Кто меня спросит — в правленье. — И исчез, оставив после себя упавшую на пол горелую спичку, облако дыма от сигареты и тишину.
Под Марииной быстрой рукой, подкрепляемый цифрами тонн, гектаров, рублей и процентов, рождался отчет. Строчка за строчкой. Листок за листком. И вдруг Мария остановилась, пальцами левой руки схватилась за кромку стола. В животе обожгло резкой болью. Боль повторялась раз в сутки, в одни и те же часы. Вот уже год, как Мария испытывала ее, и с каждым разом она становилась все продолжительнее и резче. «Что же это такое? — гадала она. — Неужели это и есть начало моей кончины?»
Мария взглянула на стрелки часов. Вчера боль изнуряла целых тридцать минут. А сколько сегодня? Надо ехать в больницу, — решала она всякий раз, когда боль разрасталась, но боль отступала, ей становилось легко, в всякая мысль о больнице казалась ненужной. Вот и сейчас, почувствовав облегчение, Мария подумала: «Может, в обойдется… Может, пройдет…»
Была половина шестого, когда в сельпо торопливо вошел Закипелов, обеспокоенный и угрюмый, как после тяжелого спора, который он неожиданно проиграл. Повел на Марию ржаными усами.
— Ну-ко, зайди! — И, пройдя в кабинет, уселся за стол, круглоголовый и полный, с румянцем, нервно разметанным на лице. Мария села на крайчик дивана.
— Случилось чего, Андрей Алексеевич?
— Любовь… Любовь Кокшарова вернулась.
Закипелов, вытянув руки, снял машинально с чернильницы бронзулетку.
— Надо как-то ее обеспечить жильем.
Насторожилась Мария:
— А что у Бубновых? Не нравится?!
— Дело не в этом.
— А в чем? — Мария вдруг уловила по сдержанно-жесткому тону, с каким повел разговор Закипелов, по движению пальцев, в которых запрыгала бронзулетка, худую новость, которую он не решается ей сказать. И все же вынужден передать.
— Кокшарова жить метит в родительском доме.
— На каком основании? — тихо спросила Мария.
— На наследственном.
— Жаловалась, — сказала Мария с усмешкой.
Закипелов счел нужным незамедлительно уточнить:
— Не жаловалась, а требовала. Да так убедительно, что Пряхин и председатель сельсовета с ней согласились.
Усмешка с лица Марии не уходила.
— А вы?
Закипелов ушел от ответа:
— Но я же не видел ее.
— Значит, поселится в нашем доме! А нас, извините, куда? Может, к кому-нибудь на квартиру?
— Брось, Мария Витальевна! Не надо юродствовать. — Андрей Алексеевич прихлопнул чернильницу бронзулеткой.
— Не понимаю!
— Прикинь, — попросил Закипелов, — что вы имеете в пятистенке. Избу зимнюю. Избу летнюю. Между ними горенку — половину. Рядом с поветью клеть-боковуху. Да еще светелку с балконом. Вон сколько места. Да тут трем семьям не тесно будет.
— На жительство к нам? Квартиранткой?
— Не квартиранткой.
— Хозяйкой дома? — сыронизировала Мария.
Закипелов поморщился:
— Не дома — одной комнатенки! Чего уж ты близко к сердцу-то принимаешь. Знаю: обидно. Однако приходится уступать, раз человек приехал и претендует на угол в родительском доме.
И тут в Марии словно бы новый заряд энергии пробудился. Глаза ее заблестели и выдали неприязнь ко всему, что было связано с именем Кокшаровых.
— А кто родители у нее? Кто дедушка, например? Вы же знаете лучше!