Выбрать главу

Мария услышала, как по ее голове заскользили легкие руки, увидела Люську, смотревшую на нее понимающим взглядом, каким глядят только дети, когда ожидают беду. Дочка была в коротеньком платье. В льняных волосах неумелой рукой завязан шелковый бант. Ножки обуты в сандальки. На замурзанном личике — две слезяные дорожки.

— Горе мое! — вздохнула Мария, хотела прижать дочурку к себе, да тут же спохватилась: — Ко мне нельзя. Я вон какая больная. Нельзя, Лисенок, ты понимаешь?

В горенку, шикнув на Люську, вернулся Максим. Поставил на стул чашку чая.

— Не полегче? — спросил, скрывая свое раздражение, которое жило в нем с той поры, как Мария занемогла.

— Вроде полегче, — сказала Мария, втайне обидясь на мужа, что он такой невнимательный. Когда муж ушел, она подрасслабилась и, отдав себя боли, стала молча ее терпеть. А потом незаметно уснула.

Во сне ей было грустно, точно она уплывала от надоевшей болезни, от мужа с дочкой, от ладно обжитого дома, от всех далеких и близких.

Испуганно открыла глаза. За окном над огородом, над крышами, по деревьям вслед за сияющим заливнем света шла, раздавшись, угрюмая туча. В душе Марии заныло. Неужели ей расставаться с солнышком и травою? С маленькой Люськой? С Максимом?

Почувствовала прикосновение ласковых пальцев, расстилавших на лбу остужающе-мокрый платок. Люба пришла. Мария сказала с упреком:

— Так хорошо мне было, а ты помешала.

— Жар у тебя, — ответила Люба.

Мария снова ушла в забытье, пребывая в нем целый вечер, в который к кровати ее подходили то фельдшерица Галина, то Люба, то дочка, то муж.

Ночью было ей тяжело. Стучало в висках. В стекла позванивал ветер. А чудилось, словно это рука пришелицы с того света, которой велели вернуться назад и непременно с Марией.

И Мария поверила, будто ее повели. Ведут в удивительно тихое место, где она с волнением узнает свою молодую, одетую в белое платье и белые тапочки мать, облаченного в черный костюм пожилого отца, бабушку, скрытую саваном так, что виден лишь бледный овальчик лица с круглым и добрым, как яйцо куриное, носом, и дедушку в хромовых сапогах, и других, глядящих из дали былого, предшественников по роду.

Утром услышала скрип отворившейся двери, шаги. Снова Люба! Она узнала ее по рукам. Они поправили ей подушку, подоткнули одеяло в ногах, потрогали лоб, положив ка него влажное полотенце. Удивительно, руки эти боли не причиняли, наоборот, снимали ее, и Мария, открыв глаза, хотела сказать благодарное слово, как вдруг приметила рядом с Любой Максима. Оба стояли над ней с озабоченно-грустным видом, с каким стоят доктора у постелей больных, чья болезнь неожиданно осложнилась.

Страх напал на Марию. Ей стало жаль саму себя. Жаль и Максима. Но особенно остро жаль маломожную Люську. Ну разве мыслимо ей остаться без мамы? И тут ее воспаленно-задумчивый взгляд задержался на Любе с Максимом. Оба были красивы, молоды и крепки, казалось, их ожидало самое лучшее в жизни, чего Марии узнать не пришлось. «А ведь пара они!» — явилось на ум. Явилось не с ревностью, не с обидой, а с дальновидным заглядом сквозь годы вперед.

— Живите, — глаза ее проблеснули всематеринской мольбой. — Только Люсеньку не обидьте…

Максим отшатнулся, что-то пробормотав. А Люба вспыхнула. Ее поразила Мариина щедрость, с какой она отдавала ей мужа. И дочку свою отдавала.

Больная закрыла глаза, давая этим понять, что она утомилась и надобно ей сейчас отдохнуть.

Выходили из горницы Люба с Максимом в сильном волнении. Было им стыдно смотреть друг на друга, а еще стыднее на Люську, которая встретила их вопрошающим взглядом: «Как там мама моя? Всяко ей лучше?»

— Как и жить? — спросил Максим, заходя вслед за Любой в ее половину.

— Ты вот что, — ответила Люба. — Ты, это, боле ко мне не ходи…

27

Мария лежала в кровати так неподвижно и так спокойно, что, казалось, будет лежать она здесь всегда. Максим смотрел на нее. Смотрел с жалостью и боязнью, как на женщину из былого, уходящую от людей. На душе его было тоскливо. Выходя из горницы, вдруг заметил в глазах Марии приожившийся интерес — что-то хочет сказать. Наклонился Максим.

— Пошли телеграмму маме.

Максим недопонял:

— Чьей маме?

— Моей.

— Бредит, — сказал Максим появившейся Любе, — мать-то ее давно померла…

Чаще всех в эти дни навещала Марию Люба. Как и Максим, была она растерянной и смущенной. Ходить за больными, лечить их народными средствами, с помощью разных настоек из целебных корней и трав, было ей не впервой. И мужа Андрея лечила она не раз. Он маялся язвой желудка. Она усмиряла в нем эту болезнь. Теперь же было сложнее. Поняв, что болезнь у Марии корнями и травками не прогнать, она попросила, чтоб фельдшерица позвонила в район. Пускай оттуда приедут врачи…