Максим закурил, почувствовав, как в душе его что-то оборвалось, оставив после себя пустоту. Чем заполнить ее? Ну чем? Этого он не ведал, как не ведал сейчас и того, что сверху от медленных туч опускались на землю вечерние тени, сужая день до того, что не стало ему и места и он поблек вместе с травами и цветами и вскоре ушел в полусумерки, как в былое.
Максим развернул мотоцикл. Надо было ехать домой, где его дожидалась Мария, которая тоже, наверное, как и он, была растеряна и не знала, когда у нее перестанет болеть душа?
БРИГАДИР
Высокорослый, с красным лицом, в резиновых броднях и сером, в полоску, сельмаговском пиджаке, Иван Слободин бойко бегает по деревне. Вернее, не бегает, а летает. Так летает, что бьются лацканы пиджака, а сапоги издают свистящие звуки. Ругает конюха Николая — мужик обнаглел и дает лошадей для вспашки личных усадеб лишь тем, кто ему или родственник, или приятель. Придирается к Мите Савкову — худо проветрил россыпь семян. Орет на плотников, строящих склад:
— Неуж такое приму? Вон щель, а вон и вторая! Да туда моя голова пролезет! А ну поправляй, покуда я добрый!
А на ферме бесит его оттого, что доярки коров не выпустили на выпас.
— Растатурица тут у вас! — кричит скандалящим басом. — непорядок! Ужо́-ко я председателю! Пусть пропесочит!
Но доярки все боевые, палец в рот не клади.
— Ты бы, Иван, горло-то лишка не надрывал! Лучше скажи: кого сей год пастухом наладил?
— Филева! Кого еще? Будто не знаете сами.
Но доярки готовы ему подсказать:
— Мы и другое знаем! Вспомни, — где сын-от нонечи у Филева?
— В городу, — отвечает Иван осторожно.
— Вот он туда и поедет!
Иван всполошился:
— Это зачем?
Доярки стоят в нешироком проходе, стеснив бригадира со всех сторон. В своих застиранных серых халатах, платках, повязанных кое-как, с одинаково круглыми лицами, востренькими носами, напоминают сестер-близнецов, которые для того, казалось, сюда и пришли, чтобы всю жизнь провести средь коров. Одна — постукивает скребком, вторая — шланг подбирает с полу, третья — гладит коровий крестец, а четвертая объясняет:
— Благоустроенную квартиру дали. Справляют, стало быть, новоселье. Яков Назарыч был здесе-ка с саморанья, сказал, что сегодня он — не пастух.
Глаза у Ивана белесые, скучные — это когда он спокоен, но стоит ему рассердиться — белесое исчезает, и серые, как карандашный грифель, зрачки смотрят так проницательно, точно читают: что у тебя там припрятано за душой? Но доярки привыкли к разным поглядкам. Кто только на них не глядел! И председатель колхоза с извечной своей заботой — как бы быстрее настроить людей на всеобщее дело. И зоотехник, всегда почему-то кем или чем-нибудь недовольный. И приезжавший из города представитель, которому всякий раз желательно что-то понять, выслушать и решить. Так что рассерженный взгляд бригадира доярки встречают с бывалой усмешкой бойких товарок, которых ничем уже не смутишь. Иван и сам понимает, что дело-то не в доярках, однако унять свою ярость не может и, сдернув с длинной, под польку подстриженной головы восьмиклинку из кирзы, безжалостно мнет ее в кулаке.
— Вам сказал, а мне — нет? Ничего себе поп с гармонью! — И уносится, возмущаясь.
В пятистенок с покатым крыльцом он вошел с оскорбленным видом и вместо приветствия грубо потребовал:
— Где?
По-за печью зашевелилось, шлепнули о пол босые ноги, послышался вздох:
— Эттоки.
Бригадир повернулся, увидев Филева. Тот вставал с запечного лежака — жилисто-бледный, широкий, в старенькой майке.
— Коров почему не выгнал?
Яков Назарович объяснил:
— Телеграмму от сына вечор получил. Дали ключи от фатеры. Зовет. Дак ить как?
Отпустил бы Иван Филева. Кем, однако, его заменить? В бригаде людей только-только. Потому и не мог он пойти на уступку.
— Никуда не поедешь! — сказал.
Хозяин уселся, правой рукой погладив морщинистый лоб, левой — затрясшееся колено.
— Но я же к завтрему ворочусь.
Бригадира задело. Вчера на правлении Яков Назарович заявил, что подымется утром, как свежий солдат, и прогонит коров на выпас. Иван не мог ему этого не напомнить.
— А в конторе чего говорил?
— Откудов я знал, — начал было Филев. Да Иван на него прикрикнул: