— Коля! — Евстолья окликнула бойко шагавшего по дороге сухопарого паренька. — Ты Михаила, случаем, не видел?
Узнав Евстолью, Коля весело выдает:
— Видел!
— А где?
— Там! — Коля кивает куда-то назад, вдоль огней, летящих по улице, как по строчке. — Кабы он не сбежал от меня, сейчас бы стояли мы вместе!
— А куда он сбежал?
— К своей благоверной!
Евстолья машет на парня рукой, отсылая его от себя подальше:
— Проходи! Проходи!
Коля скрылся за поворотом. Евстолья же думает: «Где-ка он, демон стоногий? Ну-ко ушел сыззаранья и все-то ведь нет…»
Вернулась Евстолья домой. Но дома ей не сидится. Опять и опять выходит к калитке. Вечер пошел на сближение с ночью. Крепчает мороз. Евстолья зачем-то идет на берег Волошки.
Не слышно, как на реке вырастает зеркальный припой. Однако от пара, встающего медленно над водой, наносит сырой мерзлотой, и в эту минуту Волошка кажется слишком угрюмой, и человеку возле нее оставаться нельзя.
Ночь. Евстолья сидит у окна. Дети заснули. Затихло и радио на стене. Евстолья сидит и сидит, сторожа чутким ухом шаги. Но вместо шагов из холодных покоев летней Избы вдруг доносится шум.
Евстолья выбежала. Отворила в летнюю комнату дверь. Включила свет и увидела мужа, который слезал с нетопленной печи. Слез и уставился на Евстолью, пытаясь понять: почему, находясь на печи, он ни капельки не согрелся?
— Как же так? — удивленно пожал плечами.
Глаза у Евстольи блеснули веселым, куда-то девались худые слова, какими она собиралась встретить гулливого мужа, рот распахнулся, блеснув прохладою белых зубов:
— Хорош хозяин! Не где-нибудь — во своем дому заблудился! Ну-ко забрался на летнюю печь, кою мы третий год уже как не топим. Пойдем-ко на зимнюю поскорей! Там небось градусы с плюсом! Да не вздумай болеть! А то узнают, что ты на печи простудился — осмеют на весь свет!
Не прошло и минуты, как Михаил переселился. Лежал на горячей зимней печи. Приходил в себя от озноба и смотрел в окно на летящий к нему с высоты серебряный свет. Свет стекал от луны, заливая дорогу и крыши. Неожиданно Михаил моргнул. Ему померещилось, будто луна похожа на голову лысого человека, который пришел из иного мира, что-то ему говорит, только голос слишком уж неразборчив и Михаил его ну ничуть не поймет.
УЛЫБНУВШАЯСЯ ВОЗМОЖНОСТЬ
Не ходил бы Колька Дьячков вообще в лесопунктовский клуб на танцы, да надеялся встретить ту, с кем однажды, сладко робея, он пройдет по ночному поселку и, учуяв в груди трепетание сердца, поймет, что это и есть впечатление от настигшей его любви. Однако ему не везет. Ни одна из девчат не открыла в нем своего жениха, с которым хотела б остаться с глазу на глаз, принимая Колькины вздохи, поглядки и поцелуи. Неизвестно, как вел бы себя он на этих танцах и дальше, кабы не Шура Щуровский, красивый задиристый холостяк, кто никого не стесняется, лезет всегда на рожон и безошибочно чувствует девушек легкого поведения.
С Шурой Колька живет по соседству. Дома через улицу. Так что видятся каждый день. Поглядеть, когда они вместе, — значит поверить: друзья, хотя особой приязни ни тот ни другой не испытывают друг к другу. Встретятся, размахнутся руками, бросят ладонь на ладонь, поговорят в лучшем случае — и конец. Да оно и понятно. Колька видит в Щуровском старого парня, кому не жениться, наверное, никогда. Щуровский же видит в Кольке молокососа, с кем не будешь на равных ни водку глушить, ни ходить, глядя на ночь, к приманчивым молодухам.
Шура к танцам тоже не очень-то расположен. Выползает на них в те лишь дни, когда от него сбегает подруга.
Чтобы зря не скучать и напрасно время не тратить, появляется он на танцах в самом конце. Ему хватает минут двадцати — окинуть опытным взором всех подходящих девчат, выделив бойких, стеснительных и капризных, в равной мере как стройных, тонких и налитых, отсеять ненужных от нужных и под игру последней пластинки броситься в омут танцующих и, поймав симпатичную рыбку, выплыть с нею из клуба в простор прохлады и тишины.
Сегодня Щуровский остался, кажется, без улова. Стоит рядом с Колькой около столика с радиолой. Волосы длинные и густые, будто парик. Одет вызывающе просто — в потертые джинсы, пиджак и рубаху с воротом нараспашку. Еще раз окинув взглядом наполненный танцующими парами зал, кладет на плечо Кольки руку и будто бы жалуется ему:
— Одни цацы и промокашки. По губе — да не по моей!