— Она сказала, что это парни, а кто — конкретно не назвала.
Борис повернулся вместе со скрипнувшим стулом.
— Тогда ответь мне: кто и кого посылает на смерть? Так ведь сказала твоя повариха?
— Так.
— Ну, так и кто?
— Кривая стрела, — снова ответила Вера словами Настасьи. — Метишь в дите, а ударишь в себя.
— Фу-ты, черт! Фу-ты! Я думал, ты говоришь о Настасьином сыне, — промолвил Борис, отпуская тяжелый выдох, а вместе с ним и минутный испуг. Но Вера-то видела: муж встревожен.
— Чего уж теперь говорить о Настасьином сыне. Его не вернешь. Говорю о нашем…
Борис старался понять и не мог, что сейчас толковала ему супруга. В груди его было больно. Казалось, там сшиблись друг с другом жестокость и жалость, и примешались к ним страх и надежда, и было ясно ему, что сегодняшней ночью он не заснет, потому что будет судить его совесть. Совесть сына Настасьи, которого нет. И совесть ребеночка Веры, который, кажется, будет.
Свет потушен. Потемки в квартире. Потемки и там, за морозным окном, где текла, освещая себя слепыми снегами, ясная ночь, и в зените ее серебристой колючкой мерцала малютка-звезда, единственная из всех, что пыталась проникнуть взглядом в окно и узнать: почему же хозяева этой квартиры никак не могут сегодня заснуть?
Донимает Бориса мысль о жене: «Теперь она все обо мне узнает. Завтра же спросит тетку Настасью. И та ей расскажет. Конец. Была жена — и не станет. Уйдет. Или скажет, чтоб я уходил…»
И Веру терзает такая же мысль. Она задает себе страшный вопрос. Сотню раз задает: «Неужто и Боря увечил Настасьина сына?»
Утром они уходили из дома, будто чужие. Не позавтракав шли: Борис — направляясь в гараж, Вера — в столовую на полозьях.
Настасья нисколько не удивилась, когда дверь в столовую распахнулась и Вера, вся в белых ниточках от мороза, красиво-печальная, с горьким надломом губ и бровей, прошла, прошуршав по скамье полой полушубка.
— Думала все о сыне твоем. Кто его, тетк? Может, вместе с другими был там и Боря?
Настасья омыла лицо ладонью.
— Нет, — сказала с забившимся сердцем.
Не поверила Вера:
— Ты меня не жалей!
— Нет! Нет! — повторила Настасья и ощутила в себе усталость тысячелетней старухи. Усталость, какая к ней перешла от всех колен ее старшей родни, перед кем она стала навек виноватой, потому что не сберегла для потомков фамилию рода, которую мог бы продолжить ее сынок.
— Ты мне голую правду, тетка Настасья!
Повариха взглянула на Веру остуженными глазами и улыбнулась через усталость.
— Пустое, Вера. Не было там твоего Бориска. Ты мне лучше скажи, — показала на Верин живот. — Как дите-то твое? Чего с ним решила?
— Буду рожать, — потупилась Вера и отвернулась к окну, забирая рассеянным взглядом белую крышу дома-курилки, цистерну на козлах, поленницу, и бредущие в тихих сугробах старые елки, из прогала которых вдруг с перевальцей выполз опутанный инеем лесовоз. Схватив со стола деревянный, с крючком и черными цифрами, метр, Вера метнулась к порогу. Бежала к машине с хлыстами, не зная того, что Настасья глядит ей вдогонку. Глядит глазами усталой старухи и, теша себя красивым обманом, видит в ней ласковую невестку, которая скоро подарит ей долгожданного внука.
ПОВОРОТ
Никуда бы сегодня Борису не ехать. Лежать бы под стеганым одеялом в дремотно-расслабленном отупении и ждать, когда рассосется в нем ватная тяжесть. А может, и вправду сослаться на боль в голове? Беда не велика, если он не сегодня, а завтра сгоняет свой ЗИЛ за товаром. В крайнем случае пусть за ним отправляется кто-то другой. Шоферов в лесопункте хватает.
Нет. Борис потихоньку мрачнеет. От мысли, что на весь день останется дома с беременной Верой, его начинает бросать в нехороший румянец. Жену его словно кто специально обезобразил. С большим животом, желтой кожей лица и плаксивыми скобками над губами, стала она ему в тягость. Кажется, он ее разлюбил. Не за то, что она подурнела перед родами. А за то, что семейная жизнь потекла у них, как хотела того она, а не он. Все дело в зачавшемся человеке. Она не чаяла в нем души. Он же угадывал в нем обузу.
Стать отцом в неполные двадцать пять лет? Борис был к этому не готов. И вообще в последнее время, питая к жене неприязнь, он жалел, что так рано запрягся в семейную лямку. Особенно остро он ощущал свою запряженность, когда ловил на себе откровенные взгляды пригожих девчат, с кем встречался в городе и в дороге. Взгляды эти многое обещали.
Хуже нет раздражающих душу коротеньких дум. От них ни сна тебе, ни покоя. Целую ночь собирался Борис заснуть. И не мог. Оттого и встал изнуренный и злой, с глазами, которые даже в хорошем видели только дурное.