— Прощай.
— До свиданья, — ответил Шаров.
От учителя вышел Володя с залегшей на лбу поперечной морщиной. Было такое чувство, будто его нарочно ожесточили, чтобы проверить, насколько крепок в нем дух.
Желаний не было никаких. Единственно, что хотелось Володе, — это ходить. Он не задумывался над тем, куда поведут его ноги. Шел сначала окрайкой поселка, после — по берегу, вдоль быстроводной Волошки, затем — по коровьей тропе, петлявшей по сорному перелеску с выходом к старой делянке, где белели платки собиравших малину девочек и старух. Отведав ягод, Володя почувствовал голод. «Сейчас бы горячего супу!» — подумал и напрямую, круша и ломая кустарник, направился в Митинский Мост.
Полчаса понадобилось ему, чтоб дойти до столовой, где пообедал.
Выходя из столовой, столкнулся в дверях с трактористом Пашей Лобковым, широкоплечим, огромной физической силы холостяком, все время работавшим на дорогах: летом — корчуя пни и деревья, зимой — расчищая угольником снег. Паша обычно был сдержан с Володей, ибо в нем видел свое начальство. Сейчас разглядел, вероятно, ровню, потому и метнулся к нему, облапив Раскова ручищами:
— Вовка! Ху-у! Говорят: тебя Мякин свалил! А ты не робей! Подымись — и на Мякина рогом! Вечером я к тебе завалюсь с бутылью! Примем по стакану! А потом на Мякина, как два танка!
Володя еле вырвался из железных объятий подвыпившего Лобкова. Не хватало ему еще драки. «Ну да и Паша! — Расков был слегка озадачен. — С чего он так взялся меня защищать? Нравлюсь я, что ли, ему?»
Володе хотелось участия, но не такого напористо-грубого, как у Лобкова. Участия, от которого на душе становилось бы выше и чище и появился бы смысл продолжать свою жизнь, совершая в ней нужное дело.
Шел Володя, казалось бы, к дому приезжих, а вышел к детскому саду. Вышел и понял, что так ему было и надо. Здесь он услышит несколько самых значительных слов, и от них ему станет увереннее и легче.
Володя бывал уже тут, наверное, раза четыре. Стоял у заборчика возле кустов красной вербы и ждал, когда подойдет в белоснежном халатике маленькая Маруся, светло улыбнется ему, скажет парочку слов и тотчас же уйдет к своим малышам, от которых нельзя отлучаться дольше, чем на минуту.
И сейчас он стоял, прикасаясь коленями к веточкам вербы. Видел Марусю, как та ходила среди детворы. Долго стоял Володя. Должна бы заметить. Ага! Повернула к нему свою симпатичную кругленькую головку. Володя поднял ладонь — вот, мол, я, жду не дождусь, подойди же скорей! Но вместо Маруси к нему подбежала полненькая малышка. Остановила на нем искрящиеся глаза.
— Ты, дядя, какой?
— Я — свой, — улыбнулся Володя.
— А Мария Васильевна мне сказала, что ты посторонний.
Расков не поверил, однако в груди у него заныло, и он осторожно спросил!
— А еще Мария Васильевна что сказала?
— А еще велела тебе передать, что посторонним тут нечего делать.
Отпрянул Володя, словно хлестнули его по лицу. Пошел, машинально сжимая в руке шершавую веточку вербы.
— Через девочку-то зачем? — спросил, упрекая, точно шла Маруся с ним рядом и слышала все, что он ей говорил. — Неужели сама не могла? Получается так. Не могла. А может не захотела. Значит, тоже все обо мне узнала и поняла, что теперь я для нее — не перспективный…
Суббота и воскресенье. Эти два дня повернулись к Володе самой угрюмой своей стороной. Временами ему казалось, что он был выведен в незнакомую жизнь, где надо вести себя по-другому. Лицо его похудело и обстрожало, глаза и морщинка на лбу напряглись, и вообще он выглядел как-то настигнуто, будто его догоняли и вот догнали и скоро что-то произойдет. Сквозь ощущение несвободы все чаще и чаще являлось ему на ум: «Нормальной жизни мне здесь не будет. Придется, видимо, уезжать…»
В воскресенье, под вечер, пошел на квартиру к начальнику лесопункта. Мякина он разглядел на крыльце. Ходил, видно, в лес и сейчас сидел на крылечном выступе рядом с плетеной корзиной, вынимая оттуда грибы.
Открыв завертыш калитки, Володя прошел по мосткам вдоль душно пахнущих флоксов. Поздоровался вежливым голосом человека, который зависим и вынужден был вести себя аккуратно.
Мякин бросил в кастрюлю очищенный гриб взял из корзины другой, прошелся ножичком по нему и замедленно повернулся. В черных его бровях, приподнявшихся строго и недовольно, была такая жесткая непреклонность, что Володя почти расхотел выкладывать просьбу.
— Можешь жаловаться, — сказал ему Мякин, — только я своего приказа не отменю.
— Я не за этим пришел.