Воевода обратил внимание на хорошенькое личико девушки, её весёлые, невинные глазки и задорный смех, несмотря на то что причиною последнего был он сам.
«Кто бы такая? — думал он про себя. — Кажись, городских-то девок я всех знаю, а этой что-то не припомню».
— Чья это? — спросил он приставов, кивая головой на уезжавшую колымагу.
— Дворянина Андрея Романова Яглина дочь, из уезда, — ответил один из них. — А старик-то — сам Андрей Яглин.
— Та-ак, — протянул Курослепов. — Славная девка!..
Двинулся было вперёд воевода, на базар, да раздумал и вернулся к себе, в воеводскую избу.
И запали с той поры ему в голову образ дочери Яглина, её по-детски смотрящие глаза, её задорный, беззаботный смех. Как ни гнал он прочь это наваждение, старался заглушить то вином, то потехами разными, то развратом, а всё образ дочери Яглина стоял пред его глазами.
Наконец он не выдержал и, позвав одного из приставов, сказал:
— Наряди-ка поезд: поедем к Яглину Андрею в гости.
Пристав понял это по-своему и со страхом сказал:
— Но, государь, это — дворянин, а не мужик. Не было бы нам от такого наезда лихо. Дворянскую дочь утащить к себе — это не крестьянскую или купеческую девку либо жёнку.
— Не бойся, это не наезд будет, а будто бы по дороге завернули к нему отдохнуть.
Через несколько дней воевода поехал в гости в усадьбу Яглина.
— Скажи хозяину, что к нему воевода в гости прибыл, — крикнул он встретившему их у ворот холопу.
Тот побежал исполнять приказание, и через некоторое время на крыльце самой большой избы усадьбы показался Андрей Романович.
— Не ждал, хозяин, к себе гостей? — со смехом сказал Курослепов, вылезая из колымаги и направляясь к крыльцу. — А мы вот по пути к тебе завернули.
— Милости просим, государь, — ответил Яглин, почтительно и в то же время с достоинством кланяясь неожиданному гостю. — Я такому гостю всегда рад. Для моей избы честь, что её посетил царский ставленник.
— Ну, коли рад, так принимай. А вы у меня — тихо вести себя!.. — крикнул Курослепов окружавшим его холопам и стрельцам. — Коли учините что, в железах сгною, батогами забью насмерть.
Воевода с хозяином вошли в избу.
И вот они сидят за столом, уставленным блюдами с яствами, среди которых стояли жбаны с различными квасами, медами и пивами, графин с фряжской водкой и бутылки с различными наливками домашнего приготовления.
Андрей Романович усердно угощал Курослепова. Но воевода мало ел и плохо пил, а всё смотрел по сторонам и вскидывал взор на каждое вновь входящее в комнату лицо, как будто бы желал увидеть кого-то.
— А что, Андрей Романович, — сказал он через несколько времени, — ты как же живёшь-то: неужто бобылём? Ни жены, ни детей у тебя нет?
— Нет, зачем бобылём, государь? — ответил хозяин. — И жена и дети у меня есть. Не обидел Бог…
— Что же их не видно?
— А жена-то захворала, вишь ты. На лодке по Волге катались, да, знать, продуло её. Ну и лежит теперь в своей светёлке. А сынок в поле поехал зайчишек потравить. А дочка у себя в тереме сидит. Что ей здесь делать?
— А велики у тебя дети?
— Да сыну с ноября двадцать седьмого, идь же память преподобного Романа римского, восемнадцатый пошёл, а дочери с июля одиннадцатого — шестнадцатый.
Ещё кое о чём поговорил гость с хозяином и наконец уехал, так и не увидав той, ради которой приезжал.
В следующий раз Курослепов приехал в один из пасхальных дней. Тогда и Яглина была здорова, и Роман дома.
— А что же у тебя, хозяин, не видать дочки-то? — обратился воевода к Андрею Романовичу. — Я ведь приехал к тебе со всей твоей семьёй похристосоваться, а ты дочку-то ровно прячешь где в потайности. Нехорошо так!
— Нечего мне и хоронить её, государь; она и сама придёт сюда, — ответил Яглин и приказал сказать дочери, чтобы та пришла вниз, хотя это ему сильно не нравилось, так как худая слава про Курослепова относительно женщин дошла и до него.
Ксения явилась к гостям и воеводе первому поднесла на подносе кубок вина, прося его откушать, почтить хозяев.
Курослепов не мог глаз оторвать от скромно стоявшей пред ним зардевшейся девушки. Он пожирал взором её красивое лицо, всю её стройную фигуру, её белые руки и высокие плечи.
«Хороша!.. Ох, хороша!..» — мелькало у него в голове, и грешные желания всё более и более овладевали его душой.