— Да ты пойми, Андрей Романович, ведь это ему же лучше. Узнает про него царь, что он в посольстве толмачом состоял, посадит его в Посольский приказ. Подумай, какой он человек-то будет! А уж я для своего зятя разве не похлопочу?
— Так-то так, а всё-таки — за рубеж… Это ведь только сказать легко…
— А что он здесь-то с тобою станет делать? Объедать тебя только. А там, в посольстве-то, ему и кормы пойдут, и государево жалованье. А до моего ведь приезда дело твоё не двинется. Стало быть, он здесь бесполезен будет…
Долго колебался Яглин. Роман же, напротив, был рад побывать в чужих странах и посмотреть там на разные диковинки, про которые ему немало рассказывали немцы из Немецкой слободы.
Как ни не хотелось Андрею Романовичу, но наконец он сдался на доводы Потёмкина и со слезами на глазах простился с сыном, отпуская его за рубеж, в далёкие страны.
XV
Всё это припомнилось Яглину, лежавшему на своей постели в верхней комнате гостиницы в Байоне и никак не могшему уснуть.
Тоска стала одолевать его на чужбине. Скорее бы на родину, поскорее покончить с тем делом, ради которого он поехал за рубеж, покинул родимые поля и степи и Москву златоверхую.
Невольно пред его глазами встали вдруг два образа: некрасивой, злой дочери Потёмкина, его суженой и будущей жены, и «гишпанки» с её обворожительным лицом, смелой улыбкой, заразительным смехом и свободой в обращении. Он сравнивал про себя этих двух женщин и невольно отдавал предпочтение чужеземке.
«Куда нашим московским до них! — думал про себя Роман Андреевич. — У этих жизни хоть отбавляй, а у наших все терема вытравили. Все по указу да по обычаю живут. Ни шага ступить, ни слова свободно сказать не могут. Точно путами связаны…»
Он перевернулся на другой бок, чтобы забыться и заснуть, но напрасно старался сделать это. На городской башне давно уже пробили полночь, а Яглин всё ещё не спал.
«Нет, видно, не заснуть!» — решил наконец он и встал со своей жёсткой постели, которую ему заменял привезённый ещё из Москвы войлок, постланный прямо на пол.
Тихо спустившись по лестнице, он вышел на улицу и медленно пошёл по ней.
Ночь была светлая, лунная. На улице не было почти никого; изредка лишь попадались какой-нибудь запоздалый пешеход, по всей вероятности ночной гуляка, или всадники, составлявшие ночной патруль. Они окликивали одиноко идущего Яглина и, узнав, что он прибыл в Байону с посольством, проезжали дальше.
Яглин дошёл до самого конца города. Здесь дома были уже реже, окружены садами и представляли собою как бы маленькие усадьбы.
Вдруг до его ушей донёсся какой-то разговор. Роман невольно остановился и огляделся кругом.
Впереди, около небольшого домика, стоял какой-то молодой человек, судя по платью, офицер, державший в руках повод лошади, с нетерпением бившей копытом о каменистую землю. Возле лошади, гладя её по шее, стояла девушка и разговаривала с офицером.
Яглин узнал в них Гастона де Вигоня и давешнюю «гишпанку» и хотел было повернуть назад, но его остановило вдруг вырвавшееся восклицание Элеоноры:
— Нет, нет, не говорите! Этого никогда не будет. На это я никогда не соглашусь.
— Но другого исхода нет, Элеонора, — горячо говорил офицер. — Дядя никогда не согласится на наш брак.
— Что же, господин офицер, мне учить вас, что надо делать? — насмешливо сказала девушка.
— Обвенчаться потихоньку и затем просить прощения у дяди? Но тогда дядя лишит нас наследства. Он этого никогда не простит.
— Выбирайте что-нибудь одно, — небрежно сказала Элеонора.
— Тогда и дорога по службе мне будет закрыта.
— Выбирайте, — повторила Элеонора.
— Для вас потерять меня, кажется, ничего не значит? — спросил офицер.
— Почти, — хладнокровно ответила Элеонора. — Вы же ведь знаете, что я вас не люблю и выйду за вас замуж только потому, что мне больше деваться некуда. Мы здесь с отцом живём проездом, скоро отправимся в Париж, а потом ещё куда-нибудь дальше, где отец найдёт возможным остановиться и заняться своим делом.
— И зачем я только увидал вас? — с отчаянием воскликнул офицер.
— Разве я — первая женщина, которую вы встречаете? — спросила Элеонора, продолжая поглаживать по шее лошадь.
— Но вы — первая, которую я люблю. Да и трудно вас не полюбить. Даже тот дикий московит, которого мы тогда избавили от раздражённой толпы, не спускал с вас глаз.
— Этот московит… — в задумчивости произнесла Элеонора. — Он очень красив…
— Он вам понравился? — ревниво спросил офицер.