— Это невозможно, — возразил Роман. — Когда я вернусь на родину, то буду один, без поддержки и мало-помалу сделаюсь таким же, каким уехал из Москвы за рубеж.
— Но у вас есть же выходцы из других государств? — спросила она.
Яглин рассказал ей, что в Москве есть целая слобода, заселённая выходцами с Запада, носившая название «Немецкой», или, по-прежнему, «Кокуя». Но и там у него не было таких людей, с которыми он был бы дружен.
— Вот если бы вы переселились в Москву! — произнёс он. — Вашему отцу наш посланник предлагает поступить на царскую службу.
— Он говорил мне об этом. Мне хотелось бы побывать на вашей родине.
У Яглина даже зашлось сердце, он даже приподнялся на локте, и сладкая надежда стала пробираться в его душу.
— Там у вас всё так ново. Мне хотелось бы посмотреть на всё это! — продолжала Элеонора.
— Вас здесь ничто не удерживает? — спросил Яглин.
— Ничто.
— Даже… — заикнулся было он, но не мог произнести имя одного человека.
Вдруг Элеонора быстро повернулась к нему и спросила:
— А скажите: правда, что на вас напали на улице какие-то люди и чуть не убили вас? Это — правда? Это были обыкновенные бандиты?
Яглин покраснел при мысли о необходимости лгать и через силу ответил:
— Да. Кажется…
— Вы говорите неправду, — резко возразила Элеонора. — Отверстие раны у вас треугольное и нанесено дворянской трёхгранной шпагой, а не плоской, какая бывает у обыкновенных солдат и бандитов. Вы дрались на поединке?
— Да, — тихо ответил Яглин.
На красивом лице «гишпанки» выразилась тревога.
— С кем?
— Я не могу сказать.
— Мне это надо знать, — подчёркивая слово «надо», произнесла девушка. — Вы должны сказать это мне.
— С Гастоном де Вигонем, — ответил Роман.
Элеонора откинулась на спинку кресла. Её лицо побледнело.
— Я так и думала, — затем задумчиво произнесла она и, встав с места, стала с беспокойством ходить по комнате, а затем подошла опять к постели Яглина и долго и внимательно посмотрела ему в лицо.
— А про него… вы ничего не спросите? — сказал Роман.
Элеонора пожала плечами, а затем сказала:
— Вы думаете, что он мне дорог? Ошибаетесь!
У Романа задрожало сердце от радости.
— Вы не побоялись драться с ним? — немного погодя спросила Элеонора. — Вы дрались… из-за меня?
— Да, — запинаясь, ответил Яглин, — из-за вас.
Рука молодой девушки, лежавшая у неё на груди, словно сдерживая биение её сердца, тихо скользнула к постели Яглина и очутилась около его лица. Она вдруг покраснела, её глаза загорелись каким-то странным блеском. Грудь стала сильнее подниматься — и она вся, как бы обессилев, наклонилась вперёд.
— Вы меня… так сильно любите? — прерывистым голосом произнесла она, смотря Роману в лицо.
Яглин вместо ответа схватил её руку и порывисто стал целовать её. Элеонора вся подалась вперёд.
XXVII
Выздоровление Яглина шло вперёд быстрыми шагами. Рана заживала без осложнений и уже стала зарубцовываться.
Едва он почувствовал себя в силах, как уже хотел встать с постели и отправиться к соотечественникам. Но Вирениус не пустил его, говоря, что в таком случае он не ручается за исход лечения. Яглин должен был покориться.
Он тем более охотно сделал это, что время, проводимое в доме лекаря, шло далеко не скучно. Правда, с памятного вечера признания в любви он почти совсем не видел Элеоноры — последняя как будто избегала оставаться с ним наедине и входила только тогда в его комнату, когда там был её отец. Но зато молодой русский всё время проводил в разговорах с лекарем.
И многое ему довелось узнать от Вирениуса. Благодаря ему он познакомился с мирозданием, как его в то время понимали; с описанием далёких земель, открытых благодаря путешествиям Колумба, Васко да Гамы, Магеллана и других; с устройством небесных светил и ролью Земли среди них, неразрывно связанным с именами Коперника, Галилея и Кеплера; с великим естествоиспытателем и художником Леонардо да Винчи, производившим первые наблюдения над падением тел; Стевенсом, нашедшим законы равновесия; узнал о законах качания маятника, о магнитном притяжении, о зрительной трубе и микроскопе, — о вещах, о которых в Москве никто не имел понятия.
Больного Яглина не забывал и Прокофьич.
— Поправляйся, поправляйся, Романушка, — говорил подьячий, — да и айда скорее в посольство. Пётр Иванович сниматься скоро хочет. Невтерпёж, вишь, ему здесь становится. Градоначальник-то здешний ничего о себе знать не даёт, пропускных листов не шлёт. Румянцев надысь ходил было к нему, чтобы о деле поговорить, так маркиз этот сказался больным. А какое, поди, болен? Так, отвиливает.